Мерси, камарад! - Гюнтер Хофе

— Позавчера был освобожден Сент Леонард, — сказал он, а потом, показав рукой на Ледука, добавил: — Там эсэсовцы в самый последний момент убили жену Поля.

Лейтенант не знал, что сказать на это. Зачем только ему об этом говорят? Высказывать соболезнование тут вряд ли уместно.

— В той перестрелке был кое-кто тяжело ранен. Но вы не пугайтесь… — Баумерт замолчал, подбирая нужные слова.

Тиль живо представил себе, как эсэсовцы стреляют в жену Ледука… Этот молодой человек… И почему он не должен пугаться?.. Но ведь на дороге, которая вела в Амейе-сюр-Орн, за повозкой шагало четверо. За ней шла и Дениз. Уж не она ли тяжело ранена?..

Хинрих заглянул в глаза молодому человеку в синем пуловере, говорившему с ним на безукоризненном немецком языке, а сам подумал: «И откуда только он так хорошо знает немецкий?» А вслух спросил:

— Вы имеете в виду Дениз?

Баумерт ответил не сразу; он посмотрел на поле боя, на котором еще дымился подбитый танк. «Этот немец произнес имя Дениз. Значит, я не ошибся. Значит, это и есть тот самый офицер, который влюбился в Дениз и которая любит его».

Баумерт кивнул и тихо сказал:

— Поль считает, что вас нужно отвести к Дениз.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Баумерт видел, как менялся Тиль, как на его разбитом, кровоточащем лице при упоминании Дениз появилось выражение нежности и озабоченности.

Мысли о Дениз сменились у Баумерта мыслями о Мартине. А вдруг и с ней что-нибудь случилось? И она лежит где-нибудь раненая? Дивизии англичан и американцев успешно продвигаются по долине реки Рона на север. Он слышал, что 19-я немецкая армия частично уже отступает под их напором.

— К слову, я, как и вы, немец, — проговорил Баумерт, обгоняя Тиля шага на два.

В ворота здания, в котором располагался госпиталь, то и дело въезжали машины Красного Креста.

У ворот стояли двое часовых в белых касках, с болтавшимися у пояса огромными «кольтами». Оба американца жевали резинку и посмотрели на трех французов и немца с полным равнодушием. Рядом с часовыми стоял француз с сине-бело-красной повязкой на рукаве и автоматом в руках.

Морис заговорил с французом, а выслушав его, закачал головой.

— Три четверти госпиталя занято ранеными американцами. Французов, можно сказать, разогнали по домам. А ведь у большинства из них никакого дома нет и в помине… — сказал Морис после разговора с часовым.

— Ну и что теперь? — сердито спросил Ледук.

— Помещение, в котором лежит Дениз, к утру освобождают.

Некоторое время шли молча. Поднялись на первый этаж.

Тиль чувствовал, как учащенно бьется сердце. Он весь превратился в ожидание. «Я выбрался из мешка. Я жив, — твердил он про себя. — А здесь Дениз… Не верится, что увижу ее сейчас. Она тяжело ранена… До нее осталось всего несколько метров…»

Из служебного помещения в коридор вышел американский полковник в туго обтянутых брюках и огромных солнцезащитных очках. За ним тянулись офицеры, врачи.

— Что тебе здесь нужно? — спросил полковник, обращаясь к шедшему впереди Морису.

— Мы хотим навестить раненую участницу движения Сопротивления, которая лежит здесь. У нее в двух местах пробита спина.

Полковник по очереди осмотрел остальных и спросил, ткнув пальцем в сторону Тиля:

— Немец?

— Так точно, сэр.

— Из движения Сопротивления?

— Он примкнул к нам после того, как лично застрелил штандартенфюрера войск СС и ранил одного гитлеровского капитана.

— Жаль, у него будут неприятности. — Американец через плечо крикнул: — Часовой!

Часовые с «кольтами» бегом вбежали по лестнице.

— Увести! В лагерь!

Ледук и Сеген подошли к полковнику и почти в один голос сказали:

— Он наш союзник.

— Значит, тоже коммунист.

Полковник пошел дальше, бросив на ходу:

— Если вы пожелаете что-то заявить, обращайтесь к французскому правительству, которое вскоре будет сформировано, я думаю, в Париже, но без коммунистов, разумеется.

— Мы, французы, боролись за свободу, не обращая внимание на различное мировоззрение. И я лично убежден в том, что большинство американских и английских солдат и офицеров сражались против фашизма по убеждению.

Полковник засмеялся, а затем крикнул часовым:

— Займитесь этим немцем!

Часовые тут же схватили Тиля, вывернули ему руки назад и связали. Один из часовых обыскал Хинриха и, найдя пистолет, засунул его себе в карман.

«Всего лишь три метра отделяют меня от палаты, где лежит раненая Дениз. Может быть, радость встречи помогла бы ей поскорее выздороветь», — подумал Тиль.

А часовые уже толкали его к лестнице. Сопровождавшим американского полковника офицерам и врачам явно понравился этот спектакль, и они улыбались.

Сеген зло заговорил, но полковник уже не слушал его.

Спускаясь по лестнице, Тиль оглянулся и крикнул Полю:

— Я теперь знаю, каким путем мне идти. Вы меня научили. В конце этого пути я обрету настоящую свободу… Передайте Дениз привет от меня… И вам, камарад, мерси… За все, за все…

Часовые подталкивали Тиля вниз.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Вот уже несколько часов американские батареи обстреливали населенный пункт Шато д’Обри. Не один флаг Красного Креста был сбит со здания, в котором размещался госпиталь, но и после водружения нового флага обстрел не прекращался. В эфир открытым текстом беспрерывно летели слова: «В Шато размещен госпиталь, в котором находятся раненые. Просим прекратить огонь! Просим…»

Но противник не только не прекращал огня, но даже усилил его. Многие раненые погибли…

Делая огромные прыжки, Генгенбах миновал истерзанный кустарник. Добежав до тяжелой двери, которая вела в башню, остановился, чтобы перевести дыхание. Открыв дверь, с трудом стал протискиваться сквозь толпу недовольно ворчащих солдат и офицеров, которые бросали на него злые взгляды, готовые пойти на все, если кто-нибудь осмелится покушаться на их убежище.

Гранитных ступеней, которые вели в башню, не было видно: так густо облепили их солдаты. Обер-лейтенант оглянулся: он кого-то искал. Взгляд его остановился на Клазене, который сидел на ступеньке, безучастный ко всему. А двумя ступеньками выше сидел вахтмайстер Линдеман, прислонившись к стене. На коленях у него лежала карта, на которую он наносил границы котла. Ефрейтор Мюнхоф спал рядом, на его бледном лице застыло выражение отрешенности. На вид ему можно было дать лет семнадцать. Обер-лейтенант осторожно перешагивал через солдат, боясь наступить на кого-нибудь. «Почему я считаю Мюнхофа хорошим парнем? Не потому ли, что он всегда сначала обдумывал приказ, а потом выполнял его?» — подумал Генгенбах.