Счастливчики - Хулио Кортасар

«Вот он, вопрос, — подумала Паула. — Тот злополучный вопрос, от которого вся игра может пойти насмарку. Сейчас скажут: „На…“»

— Сеньор Порриньо, — сказал инспектор, — пароход — как раз и есть одно из осложнений технического порядка, которые я имел в виду. Час назад, когда я имел удовольствие присоединиться к вам, руководство пришло к соглашению по этому вопросу, однако же могли возникнуть и непредвиденные изменения, в результате которых дело может принять несколько иной оборот. Я полагаю, что нам следует подождать несколько минут и ситуация окончательно прояснится.

— Отдельная каюта, — коротко бросил дон Гало. — С отдельной ванной. Как было договорено.

— Договорено, — любезно сказал инспектор, — не совсем точное слово, однако, не думаю, сеньор Порриньо, что в этом плане будут какие-либо сложности.

«Нет, не как во сне, это было бы слишком просто, — подумала Паула. — Рауль сказал бы, что это скорее похоже на рисунок, рисунок…»

— Рисунок — какой? — спросила она.

— Что значит — какой рисунок? — сказал Рауль.

— Ты сказал бы, что все это скорее похоже на рисунок…

— Анаморфный, дурочка. Ну да, немного похоже. Одним словом, неизвестно даже, на какой пароход нас сунут.

Они расхохотались, потому что обоим им это было совершенно безразлично. Не то что доктору Рестелли, чья твердая вера в незыблемость государственного порядка была поколеблена впервые в жизни. У Лопеса и у Медрано выступление дона Гало пробудило желание выкурить еще по одной сигарете. Их тоже все это чрезвычайно забавляло.

— Похоже на поезд-призрак, — сказал Хорхе, прекрасно разобравшийся в происходившем, — садишься в него, и с тобой начинают происходит странные вещи, то мохнатый паук ползет по лицу, то скелеты пляшут…

— Мы всю жизнь жалуемся, что не происходит ничего интересного, — сказала Клаудиа. — И когда наконец происходит (а интересным может быть только подобное этому), большинство начинает испытывать беспокойство. Не знаю, как вам, а лично мне поезда-призраки кажутся гораздо более забавными, чем Генеральная железнодорожная компания «Рока».

— Разумеется, — сказал Медрано. — По сути, дона Гало и некоторых других беспокоит то, что наше будущее находится в несколько подвешенном состоянии. Поэтому они волнуются и спрашивают, как называется пароход. А, собственно, что такое название? Разве оно является гарантией того, что мы все еще называем «завтра», это чудище с занавешенным лицом, ни в какую не желающее открыть лицо и подчиниться.

— А между тем, — сказал Лопес, — впереди начинают вырисовываться роковые силуэты — небольшой военный корабль и светлоокрашенный сухогруз. Скорее всего, шведский, у их судов лица всегда чистые.

— Очень кстати заговорили о нашем неопределенном будущем, — сказала Клаудиа. — Но вся эта затея — приключение, пусть обыденное, но приключение, а в любом приключении будущее — самая большая ценность. Если мы находим в этой затее особый вкус, то потому, что приправой тут служит будущее, прошу прощение за кулинарную метафору.

— Дело в том, что не все любят острые соусы, — сказал Медрано. — Есть, по-видимому, два совершенно противоположных способа усилить вкус настоящего. В данном случае некое Руководство решает устранить всякое конкретное упоминание будущего и создает тайну с отрицательным знаком. Разумеется, люди предусмотрительные пугаются. А лично моим ощущениям это абсурдное настоящее придает остроту, я наслаждаюсь каждой минутой.

— И я тоже, — сказала Клаудиа. — Отчасти потому, что не верю в будущее. От нас скрывают всего лишь причины настоящего. Возможно, они и не догадываются, сколько магии для нас в их бюрократических тайнах.

— Конечно, не догадываются, — сказал Лопес. — Магия, да… Скорее всего тут, как всегда, невероятное переплетение интересов, причин, сложных чиновничьих взаимоотношений.

— Не важно, — сказала Клаудиа. — Коль скоро это доставляет нам такое удовольствие.

Автобус уже остановился около складов таможни. Порт тонул в темноте, редкие фонари и сигареты офицеров полиции, стоявших у отворенной двери, много света не давали. На расстоянии нескольких метров ничего не было видно, и густой запах летнего порта сразу же прилипал к лицам выходивших из автобуса людей, затушевывая на них выражение растерянности или радости. Дона Гало водрузили в кресло, и шофер покатил его ко входу, где уже стоял и распоряжался инспектор. «Не случайно, — подумалось Раулю, — все идут, сбившись в кучку. Словно боятся отбиться».

Один из офицеров выступил вперед — сама любезность.

— Добрый вечер, сеньоры.

Инспектор достал из кармана бумаги и передал офицеру. Сверкнул луч электрического фонарика, где-то просигналил автомобиль, кто-то, невидимый, закашлял.

— Сюда, пожалуйста, будьте любезны, — сказал офицер.

Желтый глаз фонарика пополз по бетонному полу, усеянному соломенной трухой, металлическим мусором, мятой бумагой. Тихие разговоры гулко зазвучали в огромном пустом бараке. Желтый глаз высветил длинную таможенную стойку и застыл, указывая путь осторожно приближавшейся кучке людей. Слышно было, как Мохнатый сказал: «Ну и навороты, точь-в-точь как у Бориса Карлофа». Фелипе Трехо закурил сигарету (мать ошеломленно уставилась на сына, первый раз курившего в ее присутствии), и огонек спички на мгновение неверным светом осветил всю сцену — вереницу растерянных людей, направлявшихся вглубь помещения к дверному проему, за которым темным светом светилась ночь. Нора, повиснув на руке Лусио, зажмурилась и не желала открывать глаз, пока они не окажутся за дверью, под открытым небом без звезд, на свежем воздухе. Они первые увидели пароход, и когда взволнованная Нора обернулась, чтобы сообщить об этом остальным, полицейские с инспектором уже окружили процессию, фонарик был погашен, и только тусклый свет уличного фонаря освещал край деревянного трапа. Инспектор отрывисто похлопал в ладоши, и из нутра пакгауза, неловкой насмешкой, донеслись еще более отрывистые и механические хлопки.

— Я благодарю вас за проявленный дух сотрудничества, — сказал инспектор. — Мне остается лишь пожелать вам счастливого плавания. Судовые офицеры займутся вами и проводят в каюты. Пароход отчалит через час.

Медрано вдруг показалось, что слишком долго они, прикрываясь иронией, оставались пассивными, и он выступил вперед. Как всегда в подобных случаях, ему стало смешно, но он сдержался. И как всегда, он испытал глухое удовольствие, со стороны наблюдая себя самого в момент, когда собирался совершить поступок.

— Скажите, инспектор, уже известно, как называется судно?

Инспектор утвердительно наклонил голову. Даже в темноте ясно была различима плешь, обрамленная венчиком волос.

— Да, сеньор. Офицер только что сообщил мне, а ему позвонили из центра и сказали, куда нас вести. Судно называется «Малькольм» и принадлежит компании «Маджента Стар».

— Грузовое, судя по очертаниям, — сказал Лопес.

— Грузопассажирское, сеньор. К тому же — из лучших, поверьте. Превосходно оборудованное, готовое принять на борт небольшую группу избранных пассажиров, каковыми вы и являетесь. У меня есть опыт в этой области, хотя я и служил главным образом в налоговых учреждениях.

— Вам будет там прекрасно, — сказал полицейский офицер. — Я поднимался на судно и заверяю вас, это так. Была заминка, команда бастовала, но теперь все улажено. Вы же знаете, как разлагают коммунистические идеи, раз от разу служащие разбалтываются, но, к счастью, мы живем в стране, где есть порядок и власть. И в конце концов даже самые отпетые иностранцы берутся за ум и кончают дурить.

— Поднимайтесь на борт, сеньоры, пожалуйста, поднимайтесь, — сказал инспектор, отступая в сторону. — Очень приятно было познакомиться, и сожалею, что мне не посчастливилось отправиться с вами в плавание.

И он хихикнул, как показалось Медрано, деланно. Все столпились у трапа, кто-то прощался с инспектором и офицерами, а Мохнатый снова принялся помогать переносить дона Гало, который, похоже, задремал. Женщины с опаской цеплялись за перила, остальные поднялись быстро и молча. Когда Рауль, уже на нижней палубе, вздумал оглянуться, то увидел в густой тени инспектора и офицеров, они тихо о чем-то разговаривали. И, как все это время, всё — приглушенно — и свет, и голоса, и даже плеск речной волны о корпус судна и о причал. Да и на капитанском мостике «Малькольма» было не особенно светло.

Сейчас Персио снова примется думать, фехтовать мыслью, как коротким сухим прутом, сосредотачиваясь на добравшейся уже до каюты глухой дрожи: как будто на ворохе фетровых обрезков идет борьба или кавалькада проносится по роще пробковых дубов. Неизвестно, в какой момент огромный лангуст двинул главный шатун, и маховик, в котором долгие дни дремала скорость, раздраженно выпрямился, протирая глаза, и стал расправлять свои крылья, хвост, фаланги, готовясь атаковать воздушные и водяные просторы, хрипло взреветь сиреной, отозваться чутким нактоузом. Даже не выходя из каюты, Персио уже знает, что представляет собой судно, и находит свое место на нем в этот азимутальный момент, когда два грязных упорных буксира начнут метр за метром тащить за собой огромную махину из меди и железа, отрывая ее от каменистого берегового причала, вырывая из цепких объятий бухты. Рассеянно открывая черный баул, с восхищением оглядывая шкаф, такой вместительный, и хрустальные стаканы, благоразумно прикрепленные к стене, и письменный столик с писчей бумагой в папке из светлой кожи, он чувствует себя как бы сердцем этого судна, сердцевиной, куда доходит все учащающееся и становящееся все более ровным биение. И Персио уже видит судно как капитан, стоящий на капитанском мостике, в центральное смотровое окно, откуда виден весь нос с передними мачтами и острый угол, вспенивающий глади вод. Интересно, что нос судна видится ему так, как если бы он снял со стены картину, на которой тот нарисован, и держал бы ее на ладонях, горизонтально, так что линии и объемы ее верхней части, удаляясь от глаза, уменьшались бы, и все пропорции, задуманные художником в вертикальном плане, изменились бы, и возник иной порядок, тоже возможный и приемлемый. Но главное, что видит Персио с капитанского мостика (но находясь в каюте, а представляется ему все это словно во сне или на экране радара) главное, что он видит — это зеленоватая темень с желтыми огнями на правом и левом борту, и белый прожектор на призрачном бушприте (невероятно, чтобы на «Малькольме», современнейшем судне, гордости компании «Маджента Стар», был бушприт). В смотровое окно, закрытое толстым фиолетового оттенка стеклом, защищающим от речных ветров (вокруг будет одна глинистая вода, грязная вода реки Ла-Платы, Серебряной реки, ну и названьице, а в ней — рыбы багре, а может, и дорады, золотистые дорады в серебряной реке Ла-Плате, совсем неподходящее ювелирное сочетание, дурной вкус), Персио начинает угадывать очертания носа и палубы и видит их все яснее, и ему вспоминается что-то, например, картина художника-кубиста, но, разумеется, снова так, будто он держит ее на ладонях, и нарисованное в нижней ее части представляется более близким, а в верхней — более далеким. Словом, Персио видит по правому и по левому борту необычные формы, а дальше — неясные тени, возможно, голубоватые, как на картине Пикассо, изображающей гитариста, и в центре — две мачты и бухты канатов (грязная и прозаическая, но неизбежная деталь), которые, вызывая в памяти картину, представляются двумя кругами, один — черный, а другой — светло-зеленый, и двумя черными полосами, образующими голосник гитары, если бы, конечно, можно было на картину, лежащую на ладонях, поместить две мачты и изобразить нос судна, «Малькольма», отплывающего из Буэнос-Айреса, — нечто мерцающее, подрагивающее и временами поскрипывающее на затянутой маслянистой пленкой поверхности реки-сковороды.