Для особого случая - Анастасия Викторовна Астафьева

– Ну и дурак! – Семёнов выплеснул водку в рот, сунул следом кружочек колбасы. – Чего ж ты тогда не пристрелил меня? А? – спросил он вдруг совершенно трезво и заглянул Матвею в глаза. – Я ведь ждал. Всю жизнь ждал, что рано или поздно отомстишь. А на войне-то чего проще? Кто бы разбираться стал, чья пуля? Утоп в болоте, да и шито-крыто.

Сидящий на другом конце стола глава уверенным голосом подхватил песню, и она зазвучала чище и пронзительнее:

– Смерть не страшна, с ней встречались не раз мы в степи.

Вот и теперь надо мною она кру-жит-ся-а.

Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,

И поэтому, знаю, со мной ничего не случится…

– Песня хорошая, жизненная, – вроде бы не в тему ответил на все нападки Семёнова Матвей Васильевич и, оставив застолье, потихоньку вышел из зала.

Быстро и ловко управляясь одной левой рукой, он надел и застегнул пальто, поблагодарил за всё кинувшуюся ему на помощь женщину. На улице он радостно и глубоко вздохнул и неспешно побрёл к дому.

Ветер унялся, выглянуло солнце, запахло сырой весенней землёй. На перекрёстке улиц Матвей Васильевич остановился, взглянул на подвявшие красные тюльпаны, завёрнутые в прозрачный кулёчек, и поменял направление.

Длинная деревенская улица, по которой он шёл, упиралась в автобусную остановку. За остановкой начиналось поле, пересечённое просёлочной дорогой. По этой самой дороге переселялись деревенские жители, когда приходил срок, на вечный покой. Там, на сельском кладбище, уютном и светлом, уже почти тридцать семь лет ждала его Клава. Он знал, что в той, другой жизни, они точно будут вместе.

Тёмная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают…

Иветта, Лизетта, Мюзетта…

У Савельевых родились одни девчонки. Как ни старались Павел с Мариной состряпать пацана – ничего у них не выходило. Через девять месяцев после страстных усилий на свет появлялась очередная барышня. Остановились на седьмой. Хватит! Этакую ораву «мокрощёлок» Павлу надо и одеть, и обуть, и накормить. Да ещё и урезонивать, и терпеть капризы, и желания исполнять, и ссоры, вспыхивавшие в бабьей толчее ежеминутно, тушить… Воспитанием дочерей в основном занималась Марина, а его дело – добывать деньгу и кормёжку для восьми ртов. О своём, девятом, почти не заботился, уж что останется. И потому был Павел худ, сух, работящ и скуп на эмоции. Спал мало, дома бывал редко: то в лесу, то на пилораме, то на охоте, то на рыбалке. Годы стояли тёмные, лихие – девяностые. Только вертись да срок не схлопочи, и украсть умей с умом, и работай не оглядываясь. Девки росли, как во поле трава. Марина тоже за ними не всегда успевала уследить, а потому старшая Наташка с шести лет уже света белого не взвидела – младшие сёстры висели на ней, как серёжки на берёзе весной. В тринадцать она выкричала матери с отцом, что те лишили её детства, и сбежала из дома. Вернулась через неделю. И сдержанный Павел в ответ на бабий вой и крики, заполнившие их маленький домик до предела, наказывая Наташку, в сердцах, по неосторожности, сломал ей руку. С того дня он окончательно отступился от дочерей.

* * *

Зима приходить, похоже, и не собиралась. Истекала вторая декада декабря, а температура днём и ночью держалась выше ноля. Население находило в этом свои плюсы: урожай ягод случился небывалый, и за клюквой ходили до упора – покуда не грянут морозы. Носили её рюкзаками, отвозили в городок, сдавали и на следующее утро, едва отдохнув и обсушившись, снова тянулись на болото.

Павел – заядлый и ловкий ягодник, которого иногда за глаза в шутку называли «комбайном» – пасся на клюкве с начала сентября. Его тощая журавлиная фигура появлялась на тропе, ведущей от трассы к болоту, ещё в утренних сумерках и без устали кланялась кочкам до самого вечера. В тот угол, где он ходил, никто уж не совался. Брать после Павла было нечего, всё до самой малой клюковки выберут из мха его длинные жилистые пальцы. К тому же никто не решался даже ради богатой и крупной ягоды лезть в настоящую трясину, где обычно спокойно ходил Павел. Все знали, что того с младенчества брал с собой на болото дед и передал внуку многие лесные хитрости и тайности.

Обычно Павел отправлялся за клюквой один. Но в это воскресенье договорились с братом поехать вместе. Побрать, переночевать в деревне и рано утром в понедельник отвезти ягоду – а накопилось её уже мешка три – в городок.

Выехали затемно. Мотоцикл оставили у края болота. Брат сразу зацепился за первую попавшуюся кочку, а Павел, не терпящий побранной ягоды, быстро углубился внутрь, туда, где мох под ногами лениво и мирно покачивался и между островками, алеющими россыпью клюквы, стояли тихие озёрца чёрной воды. На их словно стеклянной поверхности плавала жёлтая листва, обрывки ряски. Неведомая глубина таилась в этом обманчивом покое.

Облюбовав местечко, Павел сбросил с плеч лёгкий пустой рюкзак и повесил его на ближнюю жидкую сосёнку. Извлёк из кармана куртки алый головной платок и повязал на верхушку этого же деревца. Примета – яркая, заметная на прозрачном болоте издалека. Теперь он будет кружить вокруг этого места с трёхлитровым пластмассовым ведёрком-набирушкой, удаляясь и возвращаясь, не боясь заблудиться. А заблудиться на болоте проще простого: куда ни глянь, на километры одинаковые чахлые сосны да гнилые берёзы, мох да кочки. Сонное провисшее небо над головой и ни души вокруг. Ни птички, ни лягушки. Тихо. Безветренно. Жутко.

Павел склонился к крупным кровянисто-красным ягодам, и пальцы его привычно, споро, цепко принялись собирать клюкву с сырой холодной кочки. Брал он быстро и чисто, успевая вынуть из горсти случайную мшину, сосновую иголку, почерневший листик. Ведёрко наполнялось меньше чем за полчаса. Тогда Павел разгибался, отдыхал, неспешно пробирался к помеченной сосёнке, высыпал клюкву в рюкзак. Медленно курил. И снова уходил по качающемуся мху, останавливался, склонялся к ягодам. И снова работали его пальцы – без устали, без перебоя. Клюква обсыпала кочку тесно, плотно, бочок к бочку. Всё ещё сохранившая твёрдость, весомая, крупная и прохладная, она похожа была на красный град, просыпавшийся на округу из невесть откуда прилетевшей ягодной тучи.

Неспешную работу и тихие, спокойные раздумья Павла нарушала только дурацкая песенка, навязчиво звучавшая в его голове: вечером девчонки смотрели старую, советскую ещё комедию. Скакали, бесились, громко выкрикивая: «Иветта, Лизетта,