Обломки - Жюльен Грин

Если верно то, что преступник возвращается на место преступления, уж будьте уверены, не угрызения совести его туда приводят. А не кажется ли вам, что он просто-напросто упивается своим преступлением и самим собой тоже. Только из чисто сентиментальных соображений он решается на столь опасный, чуть ли не рыцарственный поступок, что отлично известно полицейским. Уже не преступник вовсе бродит вокруг этого дома, этого садика, а влюбленный; вон в той комнате, вот у этой липы родилась его ни на что не похожая страсть. Здесь учащенно забилось его сердце, здесь с него спали оковы любых законов. Как пролил он кровь человеческую? Комната, мебель, молоденький газон, безобидная липа напомнят ему об этом, и, чтобы добраться до них, он готов рисковать жизнью.

***

«Удивительное дело, — подумал он, — я трус».

Ему припомнилось, что в свое время он уже смутно подозревал эту истину. Воспоминание принадлежало давности — тогда ему было восемнадцать и он проводил рождественские каникулы в деревне, где и начал учиться верховой езде. В седле он уже умел держаться и совершал короткие прогулки по окрестностям. Но однажды утром решил отправиться подальше. Твердая, блестящая от гололеда дорога звенела под копытами гнедой лошадки с кроткими глазами, по уверению конюха, самой смирной во всей конюшне. Минут через пятнадцать Филипп свернул с дороги и углубился в березовую рощу, на отлогом склоне холма, разрезанную пополам тропинкой, усеянной опавшей листвой. Филиппу надоело равномерное колыхание рыси, он отпустил поводья и, чуть разжав шенкеля, откинулся назад. Рука, державшая повод, слегка дрожала; он с удивлением заметил эту дрожь, так как не предполагал, что далеко загнанное волнение может столь мгновенно передаться телу. Вдруг поводья выскользнули из пальцев, с такой силой их потянули вперед. Он увидел, что лошадь прядет ушами, вытягивает шею. Конь всегда чувствует, кого несет на себе: стоит ли слушаться всадника или можно не повиноваться робкой длани, чья слабость передается животному через удила. И сразу же гнедой пустился галопом через рощу, понесся во весь опор прямо между березами так, что Филипп еле успевал уворачиваться от ветвей. Бешеная скачка длилась недолго, так как Филиппу, тянувшему изо всех сил поводья, удалось направить лошадь на вершину холма; на подъеме, не слишком крутом, но поросшем березами, лошадь уже через несколько минут выдохлась и попыталась повернуть назад. Морда и грудь скакуна были усеяны клочками пены, он пытался было стать на дыбы, на всю рощу разносилось его буйное дыхание, да еще старался сбросить всадника, но Филиппу, хоть он и дрожал всем телом, именно страх вернул самообладание; когда лошадь поуспокоилась, он соскочил на землю, взял ее под уздцы и свел с холма. К великому его счастью, эта смехотворная сцена обошлась без свидетелей. В седло он вскочил только на опушке, свернул на дорогу и шагом доехал до дома.

С тех пор прошло тринадцать лет, жизнь весьма предусмотрительно оберегала его от таких несложных добродетелей, как отвага, и не представила ему случая снова проявить ее на деле.

Да и вообще, человек богатый и не тщеславный, Филипп ничего и не ждал от людей влиятельных, старался не попадать под обстрел их наглости и вел себя приблизительно так, как все его знакомые. Уже к двадцати пяти годам он перестал верить, что может принести пользу обществу, и сохранил на свой счет две-три иллюзийки, без которых, жизнь вообще пошла бы шиворот-навыворот. И, возможно, самая из них прочная сейчас улетучилась. Он привык считать, что хотя по природе он нерешителен и ленив, в нем живет что-то настоящее, какая-то тайная, но чуть ли не всемогущая сила, которую он держит про запас того дня, когда она ему понадобится; но сейчас он усомнился в этом. Оказывается, такой силы не существовало, эта простая истина вытеснила героический миф, и ему подумалось, что, пожалуй, он даже выиграл на этом.

«Удивительное дело, — повторил он вслух. — Я испугался».

Другой на его месте стал бы драматизировать это открытие, но — решил Филипп — если человек способен превращать в драму достаточно унизительное само по себе открытие, вполне могло статься, что такое открытие вообще бы не состоялось, ведь вкус к драмам неотъемлем от вкуса ко лжи, и к тому же не в его характере было приукрашивать ту или иную ситуацию. Конечно, не так-то красиво пуститься наутек перед опасностью, вернее, перед тенью опасности; и нелегко в этом признаваться, но раз уж человек пришел к такому выводу, то стоит ли упорствовать?

На него вдруг снизошло спокойствие. В душе он радовался, что его не видят ни друзья, ни жена. Ну кто во всем Париже мог бы даже предположить, что в такой туман он торчит на берегу Сены? Он негромко и печально рассмеялся, представив себе, как дивились бы люди, если бы он рассказал им об этой истории. Конечно, о нем говорили и плохо и хорошо, но этого как раз не говорили, не догадывались о той истине, которую он сам только узнал, и знал о ней только он один. Элиана, к примеру, уж никак не склонна считать его человеком робким, так как дома в их маленькой гостиной, где он слишком засиделся, словно бы оброс корой этих стен, Филипп подчас судил самоуверенно и даже пренебрежительно о людях, с которыми сталкивался в течение дня. Жена не слишком его слушала, зато свояченица, когда он переходил на презрительно-дерзкий тон, благоговейно внимала каждому слову, срывавшемуся с его губ. Если бы она только знала… Даже мысль об этом была ему непереносима. Стыд, самый настоящий стыд не оттого, что трус, а оттого, что люди узнают, что ты трус. А что бы он сделал, если бы, скажем, ему залепили пощечину где-нибудь в салоне? Он живо представил себе эту сцену. В огромном, ярко освещенном зале он стоит под люстрой, сверкающей, как солнце, изящные дамы прохаживаются, болтая с мужчинами во фраках, слышится женский смех, механический смех, раздвигающий только губы, но не зажигающий в глазах даже искорки веселья. Мужчины отвечают вежливыми дурацкими голосами, как принято говорить в высшем обществе. И вдруг к нему подходит один из этих господ. Как по волшебству они оказываются посреди окруживших их гостей, в самом центре зала, и такая воцаряется всезаполняющая тишина, что даже рвется прочь из дверей. Тот — загорелый, под глазами у него красно-бурые пятна. Левая половина пластрона вбирает в себя весь свет люстры и блестит, как кираса; на жилете три пуговицы из черного оникса с белой каемочкой, похожи на разноцветные, косящие глаза. Филипп застывает на месте. Тот делает шаг вперед и сухо бросает несколько слов, но Филипп не слышит, все его внимание приковано к этим пуговицам из оникса, которые, как ему кажется, смотрят в три разные стороны. Выражение у них, если только бывает выражение у пуговиц из оникса, выражение у них какое-то удивительно глупое, но неприязненное; тот дергает плечом, и одна пуговица, сдвинувшись с места, устремляет свой незрячий взгляд на Филиппа; и в ту же минуту пощечина ожигает его щеку, наполняя всю залу оглушительным звоном. Филиппу чудится, будто под ним разверзся пол и толпу смело потоками света, но никто даже не шелохнулся. Все ждут, что сделает он. В мозгу бьется банальнейшая фраза: «Такое оскорбление смывается только кровью, смывается только кровью», и вместо того, чтобы дать наглецу отпор, выхватить из бумажника визитную карточку, он еле сдерживает соблазн взять того за руки, успокоить, поправить белый галстук, чуть сбившийся на сторону, сказать ему: «Какие у вас хорошенькие пуговицы на пластроне. Если не ошибаюсь, они называются «кошачий глаз»?»

Сердце его заколотилось, будто эта позорная сцена произошла в действительности; и, закрыв глаза руками, он громко простонал: «Ой! Ой! Ой!» — таким голосом, словно его пронзила непереносимая боль. «Но это же не может быть! — пробормотал он. — Я не так бы себя повел, никто бы так себя не повел». При этой мысли ему стало спокойнее. Дурной сон рассеялся. Внезапно его затопила волна необузданной радости; все, что он здесь навыдумывал, — неправда, даже ничего похожего никогда не было и никогда не будет; и, почти не сознавая, что делает, Филипп повторял, еле справляясь с волнением: «Господи, какое счастье! Какое счастье!..»

В эту минуту он услышал шаги, кто-то шел в его сторону. Был уже час ночи.

***

Почти в то же самое время, минут на десять раньше, звонок у входной двери вырвал Элиану из дремоты. Уже давно погас в камине огонь, и комната погрузилась во мрак. Сначала Элиана никак не могла понять, каким это образом она очутилась на ковре: трель звонка грубо прервала ее сон, и напрасно она пыталась его продлить. Она не сразу собралась с мыслями, потом, услышав еще звонок, вскочила и, натыкаясь на стулья, побежала в прихожую.

— Добрый вечер, Элиана. А я опять ключ забыла.

— Ты каждый раз забываешь. Который час?

Анриетта расхохоталась:

— Откуда мне-то знать. Зажги свет.