Сумасшедший - Иван Бурдуков

4

Я нередко стал прибегать к медитации. Я особенно медитирую: ни сажусь в позу лотоса и ни стараюсь контролировать дыхание, а располагаюсь на кровати, закрываю глаза и лежу, не двигаясь, долгое время, как делал межзвёздный скиталец Джека Лондона. Тело постепенно онемевает и пропадает чувство принадлежности частей тела, постепенно от конечностей до груди. Таким образом, я тренирую контроль над собой, особенно когда стараюсь ни о чём не думать и стараюсь не уснуть. Это достаточно проблематично, порой тело начинает чесаться, но двигаться нельзя; кроме того мысли наваливаются скопом – отрешиться от них ещё труднее.

В этом состоянии мне и было нежданное, но по-своему необходимое видение этой ночью.

Стремглав бежал я по бескрайнему полю; колосья были, будто шёлковые, и когда я бежал так ласково и кротко касались меня. Ветер обдувал лицо, и моя шевелюра раскрыла моё лицо чудотворнейшей природе. Ноги тарабанили по земле, и сил было хоть отбавляй. Я закрыл глаза и лишился всех чувств: вокруг тишина, темнота и пахнет этой же тишиной – такой приятный запах пустоты…

Теперь я в комнате. Странно, что невозможно понять, открыты у меня глаза или нет – темнота. Нет страха, тревоги, есть одно лишь ожидание момента, чего-то необходимого. Дверь открывает человек в белоснежном фраке, с длинными волосами и длинной бородой, протягивает мне руку. Я хватаю его за руку и мы выходим из этой комнаты, и я понимаю, что мы вновь посреди того поля. Одна комната, вокруг – величайшая красота золотого от колосьев поля. Мы стоим и смотрим вдаль, просто стоим и смотрим. И я вновь бегу. Бегу я так же, как ранее, и опять закрываю глаза… Снова комната и снова этот господин – всё неизменно циклично.

И вот спустя тысячи, миллионы попыток, годы одних и тех же действий, когда седина давно проступила в моей голове, протягивает мне руку господин, и я спрашиваю у него:

– Это называется жизнью? И зачем ты подаёшь мне руку? – И встаю без его помощи.

А он улыбается, убирает свою руку и говорит:

– Да, это жизнь. Твоя жизнь. Я могу тебе лишь подать руку, помочь, но важно то, что ты можешь прожить её только так, как захочешь. Ты, видимо, хочешь прожить её так: из раза в раз делать одно и тоже. Твоя правда. Да, может это и правильно – мне наплевать.

Он выходит из комнаты, достаёт флягу, смотрит вдаль как всегда, но теперь уже припивает из фляги. Выхожу из комнаты и сажусь на землю; человек не глядя на меня, протягивает мне флягу. Я не отказываюсь, отпиваю странного вкуса напиток и неожиданно откидываюсь назад, без права на самоконтроль.

Затем оказываюсь среди белых стен, пациентов и санитаров. Это не был сон – я не спал. Меня настигло это просветление так, словно это была сама жизнь. Можно назвать эту жизнь в параллельной вселенной, но она реальна, такая же, как и наша. Не знаю, что это было, но ни в коем случае не сон.

Станислав Иннокентьевич в истоме сидел в кресле и смотрел в окно. (Я почему-то называл его по имени-отчеству, хотя мы были практически одного возраста и всегда говорили на «ты»). За окном была настоящая осень: ветер гнул деревья и пачками срывал листья, дождь прибивал кружащиеся листья к земле, небо хмуро пленило солнце и было залито серым тоном. Станислав Иннокентьевич был самый нормальный из всех нормальных в этой психбольнице. Я подошёл к нему, присел и завёл беседу:

– Привет. Слышал, что Тимофея выписывают? Сегодня за ним отец приедет.

– Да, слы-ы-ышал, – ответил он, зевая на букве «ы».

Тимофею девятнадцать лет. Он попал сюда с эпилепсией в целях оградить общественность своим присутствием, – так решил суд. Замкнутый, косоглазый парень стал жертвой своей болезни. Смысл помещения его в больницу заключался скорее в ограждении его от общественности, да и просто ради круглосуточного надзора, – я так думаю.

Я смотрел в окно, мы молчали и созерцали улицу.

– Это уже ни золотой, ни серебряный, да и ни бронзовый век, – после паузы вымолвил я.

– Бумажный, – иронично ответил Станислав Иннокентьевич.

– Туалетнобумажный, – добавил я.

Спустя небольшую паузу я заговорил:

– Раньше я думал, что люди помогают друг другу, а потом понял, что все хотят помочь только себе.

– Да, люди стали слишком эгоистичны. Это так на них влияет капитализм. Вот здорово же жили во времена коммунизма. Там была общность.

– Это не причина идеологии, как мне кажется – это всё в каком-то глупом желании прикрыть свою жопу. Не то что люди стали недоверчивы, закрытые от других людей, просто жадные и фанатичные на эту жадность. Они порой гребут в свои руки всё, что увидят, а потом сидят и не знают, что со всем этим делать.

– Ты прав, дружище. Всё так и есть.

– Около пятнадцати лет назад я был наивен настолько, что видел в обществе и в людях взаимопомощь, думал это вполне обычным явлением. Строитель строит дом, продавец продаёт, врач лечит людей, и каждый является элементом одной цепи. Полицейский надеется, что если у него заболит зуб, он просто пойдёт в больницу и ему его вылечат. Не будут стремиться вытянуть из него как можно больше финансов, а просто будут делать свою работу. Я думал, что один человек делает свою работу, другой человек делает свою и таким образом происходит поддержка всего государства. Учёные же движутся по лучу прогресса, находясь на фундаменте этого стабильного порядка. Политики стараются сделать мир лучше, обеспечить достойную для всех законодательную систему, чисто из идеалов своей идеи, без интересов собственного достатка. Я считал, что это справедливо, справедливо для всех. Справедливо когда дворник метёт улицу, делает наше окружение чистым, то всё остальное (а именно то, что он не делает по своей профессии) должны делать другие люди. Можно ли говорить, что одна профессия дюже труднее другой, или опаснее, или требует достаточной квалификации? – я думал, что современное, цивилизованное, на мой взгляд, общество не станет задаваться подобными вопросами, а скорее превзойдёт их. Я думал, и настолько верил в людей, что видел их прогресс. Но это была иллюзия, полупрозрачный фантом моего воображения.

– Так всегда: слишком сильные надежды слишком ненадёжные. Я вообще старался поначалу, как говорят, начать с себя. Я не старался сетовать на людей, кричать: «давайте сделаем этот мир лучше совместными усилиями!». Это бесполезно и я это понял. Я начал с себя, начал меняться, воздействовать на