Записки штурмовика (сборник) - Георг Борн

Потом стало известно, что в коммунистическом гнезде – в доме Карла Либкнехта – идет уже несколько часов обыск. Говорят, что найдено много документов, доказывающих, что поджог организовали коммунисты. Я считаю, что с этого Ван дер Люббе надо с живого содрать шкуру, чтобы он сказал, кто ему поручил устроить поджог. Среди СА говорят, что мы сегодня устроим варфоломеевскую ночь: будем ходить из дома в дом и истреблять коммунистов.

Поздно ночью наш отряд проходил через Тиргартен мимо рейхстага. Пожар уже потушен. Говорят, что внутри все сгорело. Неожиданно в автомобиле появился фон Люкке; он отобрал из нашего штурма десятерых ребят, в том числе меня, и сказал, что мы временно зачислены во вспомогательную полицию. Мы получили нарукавники, тесаки и по десяти обойм. Нас разбили на команды, посадили в полицейские грузовики и полным ходом повезли в Веддинг. За нами ехал пустой грузовик. Я спросил, зачем он. Мне объяснили, что для двуногого скота. Все понятно. Мы остановились в темном переулке; ехавший с нами Дросте вынул записную книжку.

– Правильно, это здесь.

Он взял с собой пять человек, в том числе меня, другие остались в грузовике и на лестнице.

Четвертый этаж обычного дома в Веддинге, где живут рабочие. Квартира № 17. Стучим прикладами в дверь. Видно, как зажигают свет. Женский голос спрашивает:

– Кто там?

– Полиция. Открой, иначе бросим в дверь гранату.

Дверь раскрывается, и мы врываемся в квартиру. У командира в руках кольт.

– Где Крамер?

– Мой муж лежит, он болен.

– Ничего, мы его живо вылечим!

Открывается дверь в кухню, и из соседней комнаты, шатаясь, выходит полуодетый человек с лихорадочно горящими глазами.

– Что вам от меня нужно?

– Одевайся! Узнаешь, как поджигать рейхстаг!

Крамер делает вид, что ничего не знает о поджоге, и требует ордер на арест.

– Шредер, покажи ему ордер, – говорит Дросте и делает рукой характерный жест.

Я даю Крамеру в ухо, но не изо всех сил. Тот едва не падает, но опирается о дверь. Жена его бьется на полу и кричит, что ее муж уже пять дней лежит в постели.

Через пять минут мы в грузовике. По дороге кто-то подбил Крамеру глаз, на него страшно смотреть. Если бы коммунисты не подожгли рейхстаг, мне было бы его очень жалко.

Едем дальше. Останавливаемся на соседней улице. Опять стук в дверь. Открывает молодой парень высокого роста с голубыми глазами и светлыми волосами.

– Что, ждал гостей?

Парень ничего не отвечает. Дросте ударяет его в нос. Тот немедленно отвечает ударом ноги в живот. Дросте хватается за живот, мы набрасываемся на парня. Вскоре он лежит неподвижно.

– Ну, эту падаль можно оставить здесь, нужно только устроить обыск, – говорит Дросте.

Мы переворачиваем все, но в маленькой комнатке ничего нет, кроме «Роте фане» и журнала «Ди Интернационале». Вдруг Дросте кричит:

– Наконец-то! – и показывает пакет, найденный им в ящике стола.

Странно: я там все перерыл и никакого пакета не нашел, а пакет большой. Ничего не понимаю…

Мы продолжаем нашу работу до шести часов утра. В обоих грузовиках сидят, а больше лежат человек пятнадцать коммунистов. Уже светает, мы видим на улицах группы людей с поднятыми руками. Их окружает вспомогательная полиция и СА с карабинами и маузерами в руках. Их ведут в казармы: «Колумбия хауз», «Генерал Паппештрассе» и др. Вид у арестованных ужасный: окровавленные лица, фонари под глазами, выбитые зубы, многие полуодеты.

Наш грузовик заворачивает на Фридрихштрассе. Подъезжаем к нашей казарме, вытаскиваем арестованных и рассовываем их по камерам. Там, правда, очень тесно: в комнате набивается человек тридцать. Большинство должно стоять или сидеть на корточках. Те, которые не могут стоять, лежат. Раздаются стоны. Оказывается, за эту ночь в казарму привезли около двухсот коммунистов. Сейчас их будут допрашивать. Входит фон Люкке; у него странно горят глаза, такого лица я у него никогда не видел. Он требует у Дросте список арестованных.

Я страшно устал и как-то отупел от криков, драк и окровавленных лиц. Прошу Дросте отпустить меня на несколько часов поспать. Он называет меня дураком: «Ты ведь пропускаешь самые веселые часы», – но все же отпускает. Я бросаюсь на койку, но не могу спать. Мысли мелькают какими-то клочками, вроде как в кино, если быстро запустить ленту. Кроме меня на койках лежат еще несколько человек и рассказывают о том, как они арестовывали коммунистов. Один говорит, что не завидует тем, кого допрашивает фон Люкке, – он с них сдерет шкуру, они у него заговорят, как у попа на исповеди. Я почему-то представляю себе фон Люкке в поповской одежде и шляпе. Какая ерунда лезет в голову! Наконец засыпаю.

Через два часа меня будят. Я вскакиваю: моя очередь тащить арестованных на допрос. Я мою горстью воды лицо и иду на второй этаж. Дросте с завязанной платком рукой дает мне список. Я спрашиваю, не ранен ли он. Он ругается:

– Какое там ранен! Просто неудачно ударил одну красную свинью по зубам.

Я беру список и в сопровождении еще двух парней иду за арестованными. Караул пропускает меня в камеру.

– Мюллер, Классен, Ферстер, Гросс!

Четыре человека вылезают из камеры. Одного надо тащить за руки, у него как будто бы в ногах песок. Видно, наши здорово перестарались. Возвращаемся на второй этаж, вталкиваем арестованных в комнату, где сидит фон Люкке.

– Кто из вас, свиней, Ферстер?

– Я, – отвечает болезненного вида небольшой человек лет сорока.

– Ты был казначеем организации – давай список членов.

– Я его уничтожил.

– Вспомни!

– У меня плохая память.

Люкке медленно берет со стола маузер, поднимается и ударяет Ферстера в зубы. Тот падает.

– Дать ему воды и посадить на стул. Вспомнил?

– Я уже сказал, что у меня плохая память.

Люкке встает, подходит к Ферстеру, вынимает папиросу изо рта и неожиданно прикладывает ее горячим концом к его уху. Раздается вопль, чувствуется запах жареного мяса.

– Ну, вспомнил?

Арестованный не отвечает; он стиснул зубы и молчит.

– Всыпать ему двадцать пять!

Ферстера бросают на скамейку и начинают сечь нагайками. Через пять минут у него на губах появляется кровавая пена, и тело вздрагивает мелкой дрожью.

– Что, еще не издох? Обратно в камеру!..

В этот момент дверь открывается и входит Дросте с доктором Парске. Они что-то шепчут фон Люкке. Через пять минут двое СА втаскивают пожилого человека и бросают его на стул.

– Доктор Леви?

Человек тихо отвечает:

– Да.

– И ты, еврейская собака, посмел отправлять на тот свет немцев и резать их трупы!

Человек молчит.

– Отведите его в третий корпус и там возьмите в работу. Шредер, проведите арестованного.

Когда мы попали в III корпус, я вздрогнул, услышав дикие вопли и стоны, которые неслись со всех сторон длинного коридора. Доктор Леви побледнел и замедлил шаг. Один СА ударил его прикладом в спину.

– Ну, поторопись, пропустишь очередь, еще потом жаловаться будешь.

Я, сделав свое дело, поспешил уйти.

Мне было противно присутствовать дальше на допросе, но ничего не поделаешь – штурмовик должен выполнять свой долг. В комнате, куда я зашел, увидел следующую сцену: двое штурмовиков держали молодого парня за руки, а фон Люкке бил его по пальцам рукояткой маузера; раздавался хруст. Арестованный закусил губу, закрыл глаза и чуть слышно стонал.

– Ну, теперь скажешь, где Тельман?

– Я этого не знаю…

Все это продолжалось до двенадцати часов дня, потом фон Люкке и другим командирам принесли завтрак, нас же, простых штурмовиков, сменили и послали вниз. Я еще в жизни не чувствовал такой усталости, как в этот раз. Лег на койку и стал все обдумывать. Конечно, коммунистов нужно усмирить, но я не думал, что это так делается. Я понимал бы, если бы всех поджигателей поставили к стенке, но так… Впрочем, так, вероятно, нужно, не хочу об этом больше писать.

Часа три спустя я немного отдохнул, взял «Ангрифф». Там статья Геббельса: «Рейхстаг горит! Высоко летят снопы огня к небу. Мы были близко от того момента, когда красная чума выползла бы из своих нор, чтобы, пустив красного петуха, погубить родину. Теперь пора действовать и истребить эту чуму в Германии. Дайте свои голоса 5 марта Гитлеру, распахните ворота, чтобы он – знаменосец нации – внес наше знамя в третью империю».

Здорово пишет наш Доктор, я в жизни так не сумею.

Вечером по радио говорил Геринг.

«Я не допущу, – сказал он, – чтобы коммунистический зверь растерзал германский народ, и беру на свои плечи дело истребления коммунизма».

Потом Геринг говорил, что по его приказу только в одном Берлине уже арестовано восемь тысяч коммунистов, но что с ними обращаются лучше, чем они заслужили.

Ну, я уж не знаю, чего худшего могли заслужить эти коммунисты! Я думаю о том, что, пожалуй, не смог бы так держать язык за зубами, если бы со мной проделывали все эти чертовские штуки.

Вошел Карл Гроссе и с хохотом начал рассказывать: