Геологическая поэма - Владимир Митыпов

— Однако это не мешало открывать новые месторождения, — вполголоса заметила Наташа.

— К счастью, да. Пока их можно было обнаружить с помощью пяти чувств, молотка и компаса, все эти споры как-то и не имели большого практического значения. Что с того, что, скажем, — Валентин покосился на гобелен со львами, — Африка некогда откололась от Южной Америки, а Индостанский полуостров тридцать миллионов лет назад врезался в Азию и нагромоздил перед собой Гималайскую горную систему? Слава богу, на продуктивности Подмосковного угольного бассейна это никак не сказывается. Многие мобилисты тогда отрекались ведь, переходили в «истинную» веру. Работает такой новообращенный, открывает месторождение, а какому он в душе богу молится — не суть важно. Есть результат — вот что существенно… Но теперь положение меняется. Месторождения, выходящие на поверхность, можно считать, почти уже все пооткрыты. Необходимо переключиться на «слепые» руды, те, что не видны с поверхности. И вот тут-то идеи мобилистов начинают непосредственно вторгаться в повседневную жизнь. Обретают не только академический, но и самый что ни на есть практический интерес.

— Ага, понятно, к чему ты клонишь. Значит… — и Лиха нов выжидательно умолк.

— Вот именно, — Валентин развернул перед собой салфетку и резкими уверенными штрихами стал набрасывать схему. — Вот глядите… Возьмем некий абстрактный район, где имеется некое рудное тело, залегающее почти вертикально. Допустим, что в одну из эпох горообразования — неважно, в герцинскую [6] там или альпийскую, — под действием бокового давления, стресса, в верхней части земной коры происходят почти горизонтальные сколы и перемещения масс горных пород… то есть образуются эти самые шарьяжи. Допустим также, что плоскость одного из сколов, то есть сместитель, рассекает наше рудное тело… В результате получается вот что: срезанные верхи рудного тела вместе с окружающими породами «уехали» на некоторое расстояние, а оставшаяся корневая часть оказалась перекрытой надвинутыми на нее массами пород…

— Ясненько… — протянул Лиханов, с веселым изумлением разглядывая изображение на салфетке. — Выходит, вот эту картинку ты продемонстрировал гулакочинским орлам, а они тебя не поняли, так?

— Не поняли — это, Петрович, мягко сказано, — Валентин хмыкнул. — Впечатление было такое, будто я им доказываю, что земля имеет форму чемодана… Вообще, конечно, их можно понять: люди работают уже четвертый год, создали за это время некую свою концепцию в духе традиционного учения о полезных ископаемых, и вдруг является какой-то тип со стороны и начинает вякать что-то такое, что ни в какие ворота не лезет. Кому это понравится?

— Какова величина перемещения? — вдруг спросила Наташа, придвигая к себе салфетку.

— Километров тридцать. То есть корневую часть изучаемого рудного тела надо искать где-то совсем в стороне.

— А как вы думаете, Валя, на какой глубине она залегает? — продолжала Наташа.

— Я несколько раз пробовал подсчитать, и получается что-то около четырехсот метров. Так что руду придется брать штольнями, рельеф это позволяет.

— Ах, язви тебя, это мне, буквально, нравится!.. — Лиханов пристукнул кулаком по столу. — Честное слово, нравится! А с кем-нибудь из управления ты говорил?

— Говорил, конечно, но… — Валентин пожал плечами. — Что ж, они практики, хозяйственники. Все эти теоретические построения им неинтересны. Таких фантазеров, как я, они отечески похлопывают по плечу — иди, мол, парень, проспись…

— А что, это дело, елки-палки, такое… Есть инструкции, железные требования… Шутка ли — для начала надо туда дорогу проложить, а Учумух-Кавоктинский водораздельный массив, он ведь высоконький… Завезти станки — ЗИФ-650 или даже ЗИФ-1200… Горючее, глину и воду для бурового раствора… И опять же, ты ведь не одну дыру там вертеть будешь, а целую систему скважин… На все это, считай, уйдут годы. Придется разворачивать строительство — жилье, столовая, баня — все, вплоть до сортира… И в конце концов, коли ничего так и не будет найдено, сверху поинтересуются: а какие такие основания были у вас, дорогие товарищи, ставить бурение? И вот тут-то окажется, что всех-то оснований — одна только фантазия геолога Валентина Данилыча Мирсанова.

— Леша, ну что ты азбучные истины ему рассказываешь! — поморщилась Наташа. — Он не хуже тебя все это знает.

— Подожди! — отмахнулся Лиханов и продолжал — Нет, ты, Валя, пойми меня правильно — я всей душой за тебя, но вот что не худо бы помнить: эти твои рисунки, — Лиханов двумя пальцами взял за уголок исчерченную салфетку и потряс ею над столом, — обойдутся государству в копеечку. Не клевал тебя жареный петух в это самое… в вышеуказанное место! Это тебе не шестьсот рублей на вертолет, а миллионы!

— Что ж, значит, такова цена моей идеи, — улыбнулся Валентин. — Впрочем, это дело экономистов — считать деньги. А мое — дать геологический прогноз. Что я и делаю… Минуточку… кажется, что-то гудит, а?

Прислушались. Прошла минута, и далекий поначалу звук быстро приблизился, разросся, все яснее проступал в нем характерный для вертолета звенящий гул.

Вместе с хозяевами Валентин вышел на крыльцо, остановился, заинтересованно оглядывая небо.

— Погодка-то, пожалуй, налаживается…

— Не беспокойтесь, Валя, к вечеру все равно будете в городе, — заверила Наташа. — Вы уж не забудьте на обратном-то пути заглянуть к нам — ужасно, знаете, интересно, что у вас там получится.

Лиханов в брезентовой куртке поверх пиджака выкатывал тем временем из сарая мотоцикл.

А вот он сейчас возьмет да и не заведется… предположил Валентин и обернулся к хозяйке. Как же я забуду заглянуть, когда мой рюкзак с полевой одеждой остается у вас? Не пойду же на Кавокту в таком виде…

Мотоцикл завелся сразу. Валентин попрощался, сел в коляску, и «Урал», негромко урча, выкатился со двора.

Лиханов оказался отчаянным водителем. Когда они ворвались на летное поле, пилоты еще не успели даже заглушить двигатель. Лиханов затормозил метров за десять до вертолета и, оставаясь в седле, протянул Валентину руку.

— Счастливо тебе слетать, Валя, — он вдруг засмеялся, помотал головой. — Что-то не пойму я вас, нынешних. Вот эта твоя затея… То ли она, буквально, от бесхозяйственности, то ли оттого, что… стали иначе глядеть на государственную выгоду…

— Как тебе сказать, Петрович… — Валентин, прищурясь, следил за лопастями вертолета, бесшумно и плавно отмахивающими последние обороты. — Глянь-ка на мои уши: как они?

Лиханов озадаченно заморгал, хмыкнул неуверенно.

— Гм, уши как уши… Нормальные уши.

— Да? Не лопухи, значит?.. Дело в том, что слова поэта «улица моя, дома мои» я склонен воспринимать всерьез. Улавливаешь? В этом вся штука. Вертолет этот тоже, в сущности, мой, и я чувствую за собой полное право распорядиться им для общей нашей пользы.

— Черт знает что! — пожал плечами Лиханов. — Живешь будто в мечтах. Но погоди, вот однажды пнет тебя грубая действительность своим, буквально, кирзовым сапогом. В самое, буквально, чувствительное место.

Валентин расхохотался.

— Петрович, дорогой, почему ты думаешь, что у нее, у действительности этой, всего одна пара обуви, да и та кирзовая? А не может быть так, что она наденет бальные туфельки и пригласит меня на дамский вальс?

— Эх, невозможный ты человек… Детства в тебе много, вот что!.. Ну, все равно — помогай тебе бог!..

Лиханов еще раз пожал руку Валентину, махнул пилотам и, круто развернувшись, умчался обратно в поселок.

7

Командира вертолета Валентин немного знал — во всяком случае, встречаясь где-нибудь у конторы экспедиции в Абчаде или в тамошнем аэропорту, они неизменно здоровались.

Откатив назад сдвижную дверь, командир глядел из пилотской кабины на подходившего Валентина и конечно же обратил внимание на его отнюдь не полевой вид, но все же спросил с улыбкой:

— Что, облет будем делать, начальник, или на подбор площадки пойдем?

— Ни то, ни другое, шеф, — в тон ему откликнулся Валентин. — Стартуем обратно на Абчаду. Самолеты из города были сегодня?

— Были! — подал голос из глубины грузовой кабины бортмеханик. — До вечера еще борта три будет. Один, кажется, в Абчаде заночует.

Взлетели по-вертолетному: выход на режим висения, а затем — разгон с набором высоты. Чуть кренясь, прошли над беспорядочно разбросанными домами поселка, над руслом Гирамдокана, и вот уже внизу — однообразные увалы нагорья, поросшие реденькой северной тайгой.

Сидя в одиночестве в пустом вместительном чреве вертолета, Валентин рассеянно глядел вниз через неглубокую полусферу иллюминатора, блистер, и вдруг — неизвестно почему — вспомнил, как несколько лет назад во время совместного маршрута в Саянах отец сказал, провожая взглядом исчезающий за гольцами вертолет: «Самолет мог бы и господь бог создать, а вот вертолет — только человек». Валентин не то чтобы пропустил тогда это замечание мимо ушей, а как-то не придал ему значения. А вот теперь оно всплыло из глубин памяти, и на него, как на стержень, стали наматываться мысли о том, что за последние годы он налетал уже десятки часов и на маленьком МИ-1 и на солидном МИ-4, однако в глубине души все никак не может привыкнуть к вертолетам, не может научиться воспринимать их как обычное транспортное средство, хотя бы и воздушное. Уж очень глубоко, аж в наследственной памяти, должно быть, сидит неизжитое убеждение: все, что летает и парит в воздухе, начиная с юрских птеродактилей, словно бы рожденных в чьем-то воспаленном мозгу, и кончая распроклятой мошкарой и реактивными лайнерами, красивыми математически холодной красотой, — все имело и обязано иметь крылья. А вот у вертолета их нет. Когда он стоит на земле, то, пожалуй, единственное, что в нем выглядит по-авиационному строго и стройно, — это узкий акулий хвост, а все остальное — бочка бочкой и плюс нелепые, ненадежные на вид усы-лопасти, слабохарактерно обвисающие от собственной субтильности. По здравому рассуждению, этот агрегат не должен бы, кажется, летать, а вот поди ж ты…