Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева

Правду сказать, и мне в новой церкви не по себе бывает. То ли блазнит, то ли смущает нечистый. Как службу закончит отец Илларион, свечницы начинают прибирать, смотрю за ними, а все кажется — стены двигаются. Или те, нарисованные? Господи, прости мне прегрешения мои! Проклятущий Афонька!»

В этом месте выписки из церковной хроники художник Ларионов проиллюстрировал рисунками. Вероятно, впечатлился рассказом: нарисовал церковь возле реки, погост и рядом — портрет «дикого проклятущего Афоньки» — угрюмого волосатого мужика с черным разбойничьим взором. Ларионов трижды обвел его портрет ручкой, очертил рамкой со сложным орнаментом из топоров и вил… А дальше снова пошли выписки из сельской хроники.

«Попадья с малыми детишками угорела. Отец Илларион всенощную служил, а с болезной женой Нюрку Кротову оставил, баба она тихая, но дурная на голову. Затопила поздно, а сама спать легла. Видать, в печи сажа загорелась. Все задохлись. Батюшка Илларион, как отпел своих, так почернел и ходит, головы не поднимая.

…В губернии скандал: подлая Афонькина работа вскрылась! Губернаторша, по слухам, последнее время все болела — мигренями мучилась. Вот старица-богомолка, что при ней живет, приметила, что у хозяйки голова всегда в светелке болит, там, где икона Николая-угодника, работы этого дикого Афоньки. Насмелилась бабка, в руки образ взяла — видит, кусочек мелкий отпал, она его колупнула, смахнуть хотела, а там под краской — морда престрашная! Она давай дальше ковырять. Так и докопалась: под Николаем-угодником свинячье черное рыло. Вот это Афонька! С губернаторшей обморок сделался. Сообразила — кому молилась, кого в уста целовала полгода кряду! Грозится Афоньку под суд. Ищут его, негодяя, чтобы спрос сделать — что за диверсию натворил? Со зла или по незнанию. Найти не могут. Сгинул, как не было.

…Дьячок утонул. Сразу после службы напился как свинья на берегу реки — возле моста его тело мужики выловили.

Отец Илларион службы служит, но через силу: то слова путает, то вдруг посреди ектеньи глаза вытаращит и замолкнет, будто язык у него отсох.

Просится в монахи уйти, на Белое озеро. Благочинный уговаривает батюшку подождать до весны. А я вижу, у человека душа не на месте. И к церкви у него прилежания нету.

…Нехорошие слухи по губернии идут. Все наши кумушки, что прежде друг перед другом выхвалялись, заказывая дикому Афоньке красные иконки, бросились вслед за губернаторшей образа колупать. Такое под святыми ликами находят, что и сказать совестно. Всех в смущение привел окаянный живописец!

Никто понять не может — что ж этот лихой человек, насмеялся, что ли, над всеми нами? Ведь прямо в души людям наплевал, окаянный.

Все теперь барина винят, а что барин? Он в свое московское подворье с семейством уехал. Ему-то что! Вот тебе и высокое искусство.

…Слух прошел: будто бы Афоньку в самой Твери в трактире зарезали. Похвалялся он там, что душу Сатане заложил за дар малевания. Какому-то горькому пропойце не понравились его радость и похвальба, он и бросился на злодея. Сцепились они, с ним и другие налетели — так, в общей свалке, кто-то и полоснул ножом поганого художника. Драчунов всех смели в участок, а дальше — непонятно. Кто говорит, что помер Афонька в тот же день, кровью истек. А кто говорит — нет. Не нашли, мол, его. Всех загребли, а когда в участке стали имена переписывать — обнаружили, что убег живописец дьявольский. Как песок сквозь пальцы, сатанинское отродье.

…Отец Илларион ушел от нас. Высох за год, как щепка. И трети от прежнего не осталось. И по глазам видно, что не жилец. Дай ему Бог, может, на Белоозере оживет.

Церковь пустая стоит. Благочинный обещает нового попа прислать, да пока нету желающих в наш приход.

…Такого половодья, как в этом году, старики не упомнят. Разошлась река. Даже церковь затопило. Десять дней вода стояла, потом схлынула. Стены отсырели, половина росписей потрескалась. Видать, сам Боженька свой храм спасает от нечистой работки Афоньки проклятущего.

Плохо дело. Фундамент после затопа осклиз. Что же делать-то?»

На этом записки церковного старосты и художника Ларионова закончились.

Я задумался и не заметил как задремал. Разбудил меня мой гостеприимный хозяин, вернувшийся, наконец, домой.

Сафронов торжественно водрузил на стол трехлитровую банку парного молока и пригласил ужинать. Увидев альбом у меня в руках, спросил, что это я читаю.

— Да вот, нашел под кроватью. Записки какого-то Ларионова. Кто он такой? В живописи, сразу видно, разбирается. Приятель ваш? Как с ним встретиться?

Сафронов вздохнул:

— Уже никак. Царство ему небесное!

— Да что вы?!

— Да. Гадюка укусила. О прошлом годе Николай все церквушку ту навещал. Ходил один, все чего-то рисовал, срисовывал, говорил — копии делает. Там его гадюка и цапнула. Он-то ее убил, хватил палкой по голове — и ладушки, и каюк ей. А у Николая сердце не выдержало — видать, злобная тварюга попалась, сильно ядовитая. Никто не ожидал, конечно. А он умер. И откуда только гадюка эта сволочная взялась?! Ума не приложу. У нас тут вообще-то змеи не водятся.

Я попросил у Сафронова разрешения взять с собой найденные альбомы, чтобы показать отцу Александру.

И вспомнил, что в прошлый раз не сфотографировал руины в нынешнем их состоянии.

Для очистки совести решил заехать перед отъездом, оплошность исправить.

Заодно задумал кощунство: отковырять слой краски там, где видел я глаз, да посмотреть, что изобразил там под святыми ликами дьявольский живописец Афонька.

Жгучее любопытство одолевало меня, когда я увидел снова полуразрушенные стены злосчастного храма.

Алексея Ивановича с его мотоциклом я оставил на дороге. А сам пошел в церковь, держа наготове фотокамеру.

Хотелось, наконец, разобраться в темных тайнах этого места.

Но ожидания мои не сбылись. Еще со стороны, подходя к развалинам, я заметил, что облик их несколько изменился. А войдя, увидал, что та самая часть стены, на которой изображен был Христос на горе Фавор и откуда в прошлое посещение пялился на меня злобный глаз, чужеродный для всей композиции, — часть эта обвалилась.

Наверно, случилось это после грозы. Я перевернул несколько упавших крупных кусков стены, но штукатурка разбилась так, что красочный слой разлетелся в мелкие чешуйки, и никакого цельного изображения не осталось — только невнятные разноцветные пятна.

Я сфотографировал надпись, которая располагалась под погибшей фреской:

«Днесь показал еси Твое Божество, Господи, избавляя нас от смертных ныне соуз».

Если действительно под ликом Христа в неприступном свете был намалеван враг рода человеческого, то фраза эта приобретала смысл весьма издевательский и даже зловещий.

Я вспомнил, как близко к стене стоял тогда перед грозой, разглядывая нарисованный глаз, и содрогнулся. Пожалуй, мне крупно повезло: если б стена рухнула, когда я был рядом с ней, — моей семье пришлось бы теперь плакать и хлопотать о похоронах.

А за спасение жизни должен я благодарить моего «дачника», Алексея Ивановича, — это ведь он увел меня тогда из храма.

Смущенный, я вышел из развалин церкви. Никакие умные мысли голову мою не посетили. Да если я и думал о чем, возвращаясь через заросшее бурьяном поле к дороге, так только о том, что жизнь человеческая, в сущности, очень хрупка, и слишком редко помним мы об этом.

ПРИЗРАК РАМОНСКОГО ЗАМКА

Воронежская область, г. Рамонь

Высокие узкие окна Рамонского замка — словно удивленные глаза под скобками седых бровей. Они смотрят с мрачным ошеломлением на погибающее величие въездных ворот имения; на искрошенный красный кирпич и одичавший в запустении парк. Строгие зубчатые башни, как и прежде, вытягиваются во фрунт: они сохранили воинский дух и все еще готовы беречь спокойствие своих благородных хозяев, но что-то смущает; что-то нерешительное в их облике… Готический замок посреди российского Черноземья? Какая нелепая, чудная затея!

Давно нет на свете хозяев, построивших его. А без них — нет и уверенности, зыбко существование самой крепости.

Красная революция, взвихрившая и унесшая половину России, и архитектурную аристократию разжаловала в чернорабочие: в ассиметричном особняке размещались поочередно то школа, то лазарет, то филиал технологического института, то заводская администрация, то Дом пионеров, то библиотека, то музыкальная школа.

Красу и спесь, уют и томную, мечтательную уединенность замка унизили, заставив служить. И как всякий, кто вынужден много трудиться не по своей воле, великолепный замок в Рамони скоро обессилел, зачах и одряхлел. А может быть, и озлобился.