Хуррамабад - Андрей Волос

Услышав за собой топот, Мерген оглядывается и берет немного в сторону: прямо на него, тяжело бухая копытами и будто пошатываясь при каждом скачке, несется Орлик.

— Ты! — кричит Мерген, весело скалясь и забирая еще правее. — Сшибешь!

Митька проносится мимо, не удостоив его даже мимолетным взглядом.

Мерген смотрит вслед. Митька вихляется в седле, словно связанный веревочками.

— Крепче сиди! — кричит Мерген. — Крепче!

И снова скалится, цокая языком:

— Ц-ц-ц-ц!..

Там, где зеленая гладь плато начинала бугриться и тропа сбегала в ущельице, копыта застучали по камням. Скоро они выбрались из кустарника и двинулись по борту сая. Тени стали заметно короче, воздух суше и стеклистей, запахи погрубели, потому что вслед за первой эфирной фракцией, выгоняемой самым легким утренним светом, из неподвижных трав и глянцеватых листьев под прямыми солнечными лучами пошла вторая, не в пример жестче.

Володя и Мерген задержались у поворота, и, переведя взгляд, Митька заметил, что чуть выше по склону, метрах в пятидесяти от тропы вьется легкий дымок и кто-то сидит под тряпичным навесом. Человек привстал, негромко крикнул и призывно махнул рукой.

Мерген ответил по-таджикски, потом спросил у Володи:

— Поднимемся?

Тот пожал плечами, оглянулся и сделал знак Митьке.

Поднимаясь по склону, Митька видел, как человек вышел из-под навеса, прижав левую ладонь к груди, как они сначала с Мергеном, а потом с Володей долго жали друг другу руки — протянув обе, а не одну, — как говорили что-то однообразное, перемежаемое столь же однообразными кивками. Потом человек усадил их под навесом.

Он был худощав и очень темен лицом. Солнце, въедавшееся в кожу лет пятьдесят, сделало ее похожей на глину — хорошо обожженную темную глину, в которой можно хранить воду или молоко. Иногда человек почесывался — это было нормальное движение, свойственное всем людям, чувствующим, например, что по предплечью пробежала, на секунду приземлившись, большая сизая муха; однако не в у всех людей на коже после того, как они поскребут ее ногтями, остается белесый налет какого-то праха — как если поскоблить глиняный кувшин стальным ножом.

— Здрасти, — сказал Митька, привязав повод к сухому деревцу.

Улыбаясь и что-то бормоча, человек протянул к нему руки, как только что протягивал их Мергену и Володе, и Митька тоже протянул ладони, взяв в них сухие и очень темные ладони хозяина, и, чувствуя неловкость, смущение, робость и легкую брезгливость, пожал их, посмотрев ему в лицо и тут же отведя взгляд от его сощуренных и приветливых глаз.

Пожимая Митьке руки, тот продолжал что-то негромко бормотать в вопросительной интонации. Митька не знал, что нужно отвечать, поэтому только напряженно улыбался и кивал, беспомощно глядя иногда на Володю. «Да, да…» — повторял он.

— Шин, шин… — по-видимому, окончив это ритуальное бормотание, сказал человек, махнув рукой в сторону навеса.

И, снова прижав руки к груди, стал что-то виновато объяснять Мергену. Говорил он взволнованно: и Мерген в ответ заволновался, стал отрицательно качать головой и тоже прижал к груди ладони.

— Митя, — сказал он быстро, — возьми вон там кумган, сходи за водой. Скорее!

И опять принялся говорить по-таджикски, убеждая в чем-то хозяина. Тот между тем начал пятиться; Митька размышлял, невольно озираясь, где тут может быть этот чертов кумган и куда с ним надо идти; ручей где-то тут слева: они до него не доехали. Тем временем человек, улыбаясь и говоря Мергену что-то увещевающее, подхватил кумган, стоявший возле очага, и, успокоительно махнув рукой, поспешил вниз.

— Не можешь за водой сходить? — спросил Мерген.

— А я знаю, где ручей-то? — возмутился Митька.

— Где, где!..

Мерген выругался и отвернулся.

— Да ладно тебе… — сказал Володя и продолжил, обращаясь уже более к Митьке. — Гостей нельзя за водой посылать. И одних оставлять нельзя. Вот он и занервничал. Он бы все равно сам пошел. Я однажды в гостях был, так хозяин мне розу в пиале принес — пусть, говорит, она с вами побудет, пока я на кухне вожусь. Не скучайте, говорит, дома никого больше нет… В пиале принес, такая большая роза.

— Роза? — хмуро переспросил Митька.

Володя кивнул.

— Роза… — повторил Митька, неопределенно покачивая головой. На Мергена он старался не смотреть. — Поехали, может, а?

— Чаю попьем, — сказал Володя, улыбнувшись. — Неудобно.

Митька насупился. Удобно, неудобно… Собрались ехать, так надо ехать, а не чаи распивать. Это все Мерген! Зачем остановился? Только время терять…

— Что он тут делает-то? — недовольно спросил он. — На горе-то?

Мерген косо взглянул на него. Сам он сидел на кошме, прислонившись спиной к стопе каких-то засаленных тряпок и одеял, — отовсюду торчали клочья ваты. «Постель, что ли?..» — подумал Митька, морщась.

— Пастухи, — пожал плечами Володя. — Живут себе…

— Живут, — повторил Митька с недоумением. — Разве так живут?..

Большой лоскут сильно выгорелой грязно-розовой тряпки, под которым они сидели, одной стороной был привязан за углы к ветвям пыльной арчи, а другой — к двум корявым палкам. Фыркнув, Митька взглядом показал Володе на растяжки, с помощью которых держалась эта система. От той же тряпки оторвали два полосы, скрутили, чтобы были похожи на веревки. Растяжки! То ли дело в лагере на палатках растяжки… Навес! Подует ветерок — только его и видели, этот навес…

Мерген мельком глянул на Митьку, хотел что-то сказать, но промолчал и отвернулся.

Пастух возвращался, неторопливо шагая вверх по склону. Он приткнул кумган к стоящему на очаге котлу, выбрал из кучи хвороста несколько палок, звонко разломал их и сунул под котел. Скоро дым пошел гуще, а потом вовсе пропал — в невидимом прозрачном пламени над очагом стали плясать и переливаться дальние скалы.

Из мятой картонной коробки, бок которой был запачкан сажей, пастух вынул сначала большую глубокую чашку — касу, а потом какой-то черпак. Он снял крышку с котла и положил ее рядом с собой на камень. Из котла пошел легкий пар.

— Ана, хуред, — сказал он, ставя касу на кошму, и протянул Володе ложку.

Митька с брезгливым изумлением смотрел на нее. Это была некрашеная и потемнелая деревянная ложка. Должно быть, к ней прикасались тысячи губ и тысячи языков облизывали ее. Ручка была очень длинной и росла из ложки поперек — ну, как если от нормальной ложки отломать и приделать сбоку. Она была остроносенькая, черпачком.

Володя произнес какую-то фразу, зачерпнул, поднес ко рту и подул.

Мерген тоже сказал что-то, и пастух сказал. Говорили все неторопливо.

Володя протянул ложку Мергену.

Мерген степенно зачерпнул, осторожно проглотил, облизал губы. И протянул ложку пастуху.

Тот качнул головой, улыбаясь, и Митька понял, что ложку нужно взять ему.

— Нет, нет, — сказал он. — Я не хочу есть. — И посмотрел на Володю, ища поддержки.

— Что ты! — удивился Володя. — Это атола! Поешь, вкусно.

— Нет, я не хочу, — повторил Митька.

Напряженно улыбаясь и стараясь говорить как можно приветливее, он снова помотал головой и сказал пастуху:

— Спасибо, спасибо… Я сыт, спасибо.

Пастух протягивал ему ложку.

— Хур, хур, — сказал он, улыбаясь. — Шарм макун, хур!..

— Нет, нет, — Митька прижимал к груди ладони и улыбался. — Спасибо, честно, не хочу.

— Ешь, тебе говорят! — тихо сказал Мерген.

Пастух обеспокоенно поднял брови. Он перевел взгляд на Володю и что-то спросил. Митька продолжал улыбаться и качать головой. От улыбки было больно губам. Он тоже посмотрел на Володю. Володя говорил пастуху что-то успокаивающее.

Мерген наклонился к Митьке:

— Ешь! Нельзя не есть!

— Да не хочу я, не хочу! — возмущенным горячим шепотом сказал Митька. — Ну если я не хочу есть?!

Оскалившись, Мерген присунулся к нему ближе и свистяще выдохнул в самое ухо:

— Ешь, сволочь, пока я тебя не убил!

Митька почувствовал, как похолодела и съежилась кожа на щеках. Взглянул на Володю. Тот смотрел в сторону. Митька проглотил слюну, и, нерешительно протянув руку, взял ложку.

Он взял ложку, чувствуя, как от обиды и злости закипают на глазах слезы. Да что они, с ума сошли оба?! Володя взглянул на него — и Митька не уловил в его взгляде сочувствия. Ну если он не хочет есть, тогда что?! Дело, конечно, было не в том, что он не хотел есть. Есть хотелось почти всегда. Но есть кривой грязной ложкой этот их белый суп из грязного котла?!

Пастух смотрел на него с тревогой.

Митька взял ложку, и тогда лицо пастуха немного просветлело.

Страдая, Митька сунул черпачок в касу и поболтал там. Зачерпнув как можно меньше, он поднес ко рту, подул и потом, зажмурившись, стараясь не замарать губы, схлебнул. Проглотил, едва не поперхнувшись от усилия. Протянул пастуху.