ХРОНИКЕР - Герман Балуев

Сашко даже вспотел.

— Ну и что же вы выяснили?

— Я выяснил, что во главе экспедиции стоит человек, болезненно чувствующий свою ответственность.

Я даже не ожидал такой реакции: настолько неожиданно точно я, очевидно, попал. Сашко весь сразу как-то обмяк. Его не очень-то, видать, хвалили и не все у него получалось, но он действительно, я попал в точку, был болен ответственностью, неспокоен, неуверен, напряжен.

Его настороженное отношение ко мне активно приняло обратный характер. И он сам провел меня по конторе, знакомя со всеми своими службами, в том числе и со службой главного геолога экспедиции Володи Гурьянова, часть кабинета которого занимала Ольга, по свежим данным моделируя новую геологическую картину плато. В заключение Сашко прокатил меня по старой караванной дороге, обозначенной каменными могильниками, которые оставила шедшая на Русь орда. Затем Сашко выкатил уазик на высокое место, остановил внезапно и показал глазами на эффектно открывшееся ущелье, в глубине которого темно шевелился убегающий рядом с водой сад. Вода мимикрировала, беспокойно меняя окраску. На сухом галечном дне ущелья виднелась согбенная фигурка работающего человека. Это засыпал пухляком посадочные ямы Имангельды.

Мы вышли с Сашко из машины и постояли молча. Чуть ощутимый ветерок с моря в ущелье набирал силу. Да нас доносился кипящий шум листвы.

— Не успехами экспедиции, не высокой скоростью бурения, вот этим горжусь всего более, — тихо сказал Сашко. Это был рослый тридцатичетырехлетний парень с большими ногами в брезентовых белых больших сапогах. Дешевенький полотняный костюм добротно и внушительно сидел на его ухоженном, большом теле. Глаженые брюки были аккуратно заправлены в сапоги, торчала и коробилась свежая, уже третий раз за день перемененная рубашка. Несмотря на молодость, Сашко был сед. Еж серо-стальных волос стоял над удлиненным, правильным, тяжеловатым лицом. Он напугал меня своей похожестью на Александра Блока. Но это было всего лишь первое впечатление. Своей импозантностью, своими выпуклыми серыми глазами, своей молчаливостью он напоминал лишь самого себя. — Никто его не заставляет, никто ему за это не платит, — чуть качнул подбородком в сторону копошащегося далеко внизу охотника Сашко. — Если не с такими людьми работать, то с кем?!

Мы опять помолчали.

— Это единственный оазис на плато, — тихо сказал Сашко.

Пожалуй, главным в его облике была все-таки монументальность. В том смысле, что своей осанкой, сдержанностью, скупостью движений он походил на не до конца разбуженный монумент. Впрочем, все это было чисто внешнее. Я увидел его еще до того, как был приглашен в его кабинет, — с площадки верхового на буровой. Я на него посмотрел с самой беспощадной позиции. И он глянулся хорошо. Он помнил, что люди должны стирать белье, чистить зубы, посылать посылки родным и близким, слушать музыку, пить зеленый чай и утоляющую жажду солоноватую ташкентскую минеральную воду... И люди получали то, что требуется для нормальной жизни, и вот в этом был истинный он. Он был не просто добросовестным, он обладал обостренным чувством ответственности, — вот что, кроме прочего, уяснил я, поработав на буровой.

— Ошеломлены? — подняв от ущелья взгляд, тихо, с пониманием осведомился Сашко.

— Да! — кивнул я. Как-то уж и неловко было признаваться в том, что я в этом ущелье бывал.

Мы вернулись в поселок. Сашко вылез из машины, распрямил стан и своими большими ногами прошагал к уазику Володи Гурьянова.

— Поскольку у вас есть права, выделяю эту машину вам! — Он положил большую белую руку на крышу машины и посмотрел на меня вопросительно.

Я поблагодарил.

С крыльца конторы экспедиции мне беззвучно аплодировала Ольга. Впрочем, пока Сашко, проследив за моим взглядом, неспешно разворачивался в ее сторону, она приняла озабоченно-рассеянный вид.

2

Ответственный секретарь командировавшего меня журнала прислал телеграмму, которая гласила: ЕСТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОСТАВИТЬ ТЕБЯ ПЕРВЫЙ НОМЕР ТЧК ОБЪЕМ ПОЛТОРА ЛИСТА ТЧК СРОК МАКСИМУМ ДВЕ НЕДЕЛИ ТЧК ТЕЛЕГРАФЬ СОГЛАСИЕ ЗПТ НАЗВАНИЕ ЗПТ ТЕМУ ТЧК СОКОВ

Телеграмма меня возмутила и развеселила. О чем писать, когда я даже еще и не осмотрелся? Однако было приятно, что обо мне помнят. Так что спасибо за внимание, жаль, что воспользоваться предоставленной мне возможностью я не могу. Нет ни мысли значительной, ни сюжета, и неясно даже, в какой стороне мне его тут искать.

Однако уже на следующий день неожиданно и как бы даже против воли я стал писать. Телеграмма Сокова как бы включила во мне силовое поле, под действием которого главное, в чем я тут разбирался, отъехало на обочину, а в центр внимания вылезли на удивление случайные, второстепенные факты. Так, существенным оказалось, что я ехал в поезде с не нашедшей для себя места вне родной земли женой Имангельды и ищущим себе среду обитания механиком Лешей. Существенным оказалось, что я был в краеведческом музее, познакомился с бывшим рабом, слегка побился и выздоровел под плеск воды, идущей из родников. Существенным оказалось, что Имангельды сказал мне: «Человек из наш народ чувствует себя свободным, когда имеет клочок земли».

Устроившись на кухне, я записал около тридцати пунктов. А затем пошел к Сашко и попросил у него машинистку. Сашко подумал и полез своим рослым телом из-за стола. В сосредоточенном молчании мы прошли к его секретарю-машинистке, она охотно (рабочий день уже кончился) вернулась в контору, мы обосновались в кабинетике старшего механика Французова, который еще не привык к конторе и редко приезжал сюда с буровых. Машинистка была уже слегка увядшая женщина с домашним приятным лицом. У нее была странная манера воспроизводить губами каждую печатаемую букву, отчего ее губы беспрестанно и жутко дергались, и я старался на нее не смотреть.

Для начала надо было выложить материал, и без разбору я диктовал о рабах, которых за небрежное отношение к воде наказывали отрубанием головы, об отобранном народным сознанием главном, что должен успеть за свою жизнь человек: построить дом, посадить деревья, то есть создать для семьи сферу обитания: о мечтаниях революции, одним из впечатляющих замыслов которой было превратить пустынн в сады; о дезорганизации природы; о редких чудаках, наподобие бойца Железной дивизии Краснощекова или охотника Имангельды, которые своими слабыми силами сны об исчезнувших оазисах пытаются претворить в сегодняшнюю реальность. Мы с машинисткой описали карту, которая лежала у меня перед глазами и которую вручил мне Имангельды. Семьдесят два креста означали места, где спят, закрыв глаза, родники. Ждут, укрывшись глубоко под землей, обозначая свое местонахождение космами зеленой травы. Одинокий витязь на мотоцикле, он совершал молчаливый подвиг, отыскивая в пустыне зерна будущих оазисов — родники. Мы с машинисткой зафиксировали мой разговор с Имангельды о том, сколько нужно таких, как он, чтобы эти оазисы в пустыне поднять. «Таких, как я, — тридцать человек», — подумав, ответил Имангельды. Мне стало как-то неуютно, а потом я подумал: «Почему бы и нет?! Людям только доверься, дай развернуться — они положат головы на этот алтарь».

К одиннадцати вечера хаос темы, весь этот напряженный беспорядочный бред о рабах, экспедиции нефтеразведчиков и оазисах был выплеснут, наконец, на бумагу. Машинистка ничего не сказала, но чувствовалось, что она в ужасе, в сомнении — кто я? почему не изгнан с работы? неужели можно печатать эту невнятную и мучительную чушь?

Я сказал ей, что назавтра встречаемся в семь утра, и она, не прощаясь, скрылась в аспидной тьме. Назавтра передо мной целый день дергались ее морковные губы. На третьем прогоне мысль окончательно повзрослела, окрепла, полезла самоходом сквозь хаос, отбирая в нем для себя пищу и осыпая, как мусор, лишнее. Глаза машинистки осмыслялись, и она с некоторым даже удивлением набарабанила окончательные тридцать шесть страниц, что было, как ни странно, абсолютно эквивалентно заказанному — полутора просимым Соковым листам. Машинистка попросила экземпляр «на память». Я предполагал, что этим кончится, и загодя заставил ее вложить лишний листок.

— Да, пожалуйста.

Она несколько обескураженно со мной попрощалась.

Уложив рукопись в конверт и надписав его, я походил по конторе, обнаружил мастера с буровой и попросил передать мое письмо на самолет с тем, чтобы в областном центре его опустили в почтовый ящик.

Через полтора часа я увидел, как от еле различимой на горизонте буровой поднялся и полетел над морем вахтовый самолет.

Я устал так, что даже тошнило.

3

Мне казалось, что Сашко изматывает его собственная сдержанность. Казалось, он живет в напряженном ожидании момента, когда надо будет, наконец-то, сказать. И каждый раз, вскинув длинное, белое, с крупными чертами лицо, напряженно помолчав, приходит к выводу, что момент еще не настал.