Тень Гегемона. Театр теней (сборник) - Орсон Скотт Кард

– Отнюдь. Я лишь хочу подождать и принять решение, с которым будем согласны мы оба.

– Слишком прозрачный предлог. Ты просто хочешь подольше пробыть на этой лодке, где столько красавцев.

– Грубость твоих шуток зашкаливает даже по сравнению с тем периодом, когда ты жил на улицах Роттердама, – холодно-аналитическим тоном сделала заключение сестра Карлотта.

– Война, – пожал плечами Боб. – Она меняет мужчин.

Карлотта больше не могла сдержаться. Пусть она хихикнула только раз, а улыбка продержалась лишь миг, этого хватило. Она все еще любила Боба. И он, к своему удивлению, обнаружил, что тоже тепло к ней относится, хотя уже много лет прошло с тех пор, как он жил у нее и она готовила его к Боевой школе. Удивился Боб потому, что в те времена он сам себе не сознавался в своей привязанности. После гибели Проныры он не хотел себе признаваться в привязанности к кому бы то ни было. Но теперь он понял правду. Он был очень привязан к сестре Карлотте.

Конечно, пройдет какое-то время, и она тоже начнет действовать ему на нервы, как родители. Но тогда они хотя бы смогут переехать. Не будет солдат, запрещающих выходить из комнаты и подходить к окнам.

А если уж эта ситуация достанет по-настоящему, Боб может удрать и жить один. Этого он сестре Карлотте никогда не скажет, потому что она лишь разволнуется без всякой пользы. Да к тому же ей и так должно быть это известно. Она видела данные тестов, а эти тесты должны рассказывать о личности все. Да что там, она его, наверное, знает лучше, чем он сам себя.

Конечно, Боб помнил, что, когда проходил тесты, вряд ли отвечал правдиво. Он тогда уже достаточно много прочел по психологии и точно знал, какие ответы нужны для профиля, по которому отбирают в Боевую школу. Так что на самом деле сестра Карлотта не знает его совсем.

Да, но ведь он понятия не имел, какие ответы были бы правдивыми – тогда или сейчас. Значит, сам себя он тоже знает не лучше.

А сестра Карлотта наблюдала за ним и была по-своему мудра, так что все-таки она знает его лучше, чем он сам себя знает…

Ладно, все это просто смешно. Смешно думать, что один человек может по-настоящему знать другого. Можно привыкнуть друг к другу, привыкнуть настолько, что будешь точно знать, когда и что скажет твой друг, сможешь говорить за него, но никогда не будешь знать, почему человек говорит или поступает так или иначе, потому что люди сами себя не могут понять. Никто никого не понимает.

И все-таки мы как-то живем вместе, и в основном в мире, и у нас вполне прилично получается вести совместную деятельность. Люди женятся, и браки не распадаются, люди рожают детей, из которых вырастают порядочные люди, люди строят школы и заводы, фабрики и фермы, дающие вполне приемлемый результат, – и при этом никто понятия не имеет, что делается в голове у другого.

Барахтаемся и кое-как вылезаем – это то, что мы, люди, делаем.

И эту сторону человеческой жизни Боб не любил больше всего.

5. Честолюбие

Кому: Locke%[email protected]

От: Graff%%@colmin.com

Тема: Поправка

Меня попросили передать вам сообщение, что угроза разоблачения снимается с извинениями. Вам также не следует беспокоиться, что ваш псевдоним слишком широко известен. Он был вскрыт по моему указанию несколько лет назад, и хотя ваша личность стала известна широкой группе людей, бывших тогда под моим началом, у этих людей нет причин нарушать конфиденциальность, тем более что это противоречило бы их характеру и привычкам. Единственное исключение из этого правила теперь наказано обстоятельствами. От себя лично позвольте мне сказать, что я не сомневаюсь в вашей способности достичь вашей честолюбивой цели. Моя единственная надежда – что в случае успеха вы будете подражать Вашингтону, Макартуру или Августу, а не Наполеону, Александру или Гитлеру.

Министр колоний

Время от времени Питера одолевало желание открыть кому-нибудь, что в действительности происходит в его жизни. Этому желанию он, конечно, не поддавался никогда, поскольку рассказать об этом значило бы разрушить это. Но теперь, в особенности когда рядом нет Валентины, почти невыносимо было читать в библиотеке личное письмо министра колоний и не закричать другим студентам: «Эй, смотрите!»

Когда они с Валентиной впервые прорвались в главные политические сети и поместили статьи – или, как в случае Валентины, диатрибы, – они тогда немножко посмеялись, пообнимались, попрыгали. Но Валентина тут же вспомнила, насколько противна ей как минимум половина всех позиций, которые она была вынуждена отстаивать под личиной Демосфена. Сестра настолько помрачнела, что у Питера радость тоже угасла. Да, Питер скучал по Валентине, но совсем не скучал по ее возражениям и нытью, что она должна изображать адвоката дьявола. Она никак не могла понять, насколько интересна сама по себе личность Демосфена, насколько забавно с ней работать. Что ж, он уступил ей, уступил задолго до того, как она с Эндером полетела на какую-то там дальнюю планету. Она уже поняла к тому времени, что Демосфен даже в самых отвратительных своих проявлениях был катализатором, двигателем событий.

Валентина. Как глупо предпочесть Эндера и изгнание Питеру и жизни. Глупо сердиться из-за необходимости не пускать Эндера на Землю. Для его же защиты, говорил ей Питер, и разве события не доказали его правоту? Если бы он вернулся домой, как хотела вначале Валентина, был бы он сейчас пленником, зависящим от воли своих похитителей, или мертвецом – если бы похитители не смогли склонить его к сотрудничеству.

«Я был прав, Валентина, как всегда был прав во всем. Но ты выбрала милосердие вместо правоты, любовь людей – вместо власти, выбрала изгнание с братом, который тебя обожает, вместо жизни с братом, который научил тебя влиять на мир.

Эндера уже нет, Валентина. Когда его забрали в Боевую школу, он уже не мог вернуться домой – тот маленький милый Эндрю, которого ты обожала и тетешкала, как девочка, играющая с любимой куклой. Его сделали солдатом, убийцей – ты разве не смотрела те видеозаписи, что показали на процессе Граффа? – и, если бы кто-то по имени Эндрю Виггин вернулся домой, это был бы не тот Эндрю, о котором ты пускала сентиментальные слюни. Это был бы сломанный, изувеченный, ненужный солдат, чья война окончилась. Организовать ссылку в колонии – это было самое лучшее, что я мог сделать для нашего брата. Не придумать зрелища печальнее, чем его биография, написанная золотыми буквами на тех развалинах, в которые превратилась бы его жизнь, даже если бы никто не стал его похищать. Подобно Александру, он уйдет в ослепительной вспышке света и будет вечно жить в славе, а не влачить жалкое существование, время от времени извлекаемый из забвения для очередного парада. Я дал ему лучшее из возможного!

Ну и скатертью дорога вам обоим. Вы были балластом на моем корабле, гвоздями в сапоге, занозами в заднице».

Но как здорово было бы показать Валентине письмо от Граффа – от самого Граффа! Пусть он скрывает свой личный код доступа, пусть снисходительно советует Питеру подражать положительным героям истории (как будто кто-нибудь когда-нибудь планировал создание империи-однодневки вроде наполеоновской или гитлеровской!), но он знает, что Локк – не умудренный сединами государственный муж, анонимно вещающий из отставного забытья, а всего лишь студент колледжа и к тому же подросток. И все же он счел Питера достойным разговора. Достойным совета, поскольку Графф понимает, что Питер Виггин имеет вес сейчас и будет иметь в будущем. Это чертовски верно, Графф!

Чертовски верно, слышите, вы все? Пусть Эндер Виггин спас ваши задницы от жукеров, но это я спасу ваши кишки от полного заворота. Потому что никто так не опасен для людей, как сами люди, – разве что полное разрушение планеты Земля, но даже от этого мы теперь страхуемся, рассылая свое семя – в том числе маленькое семечко по имени Эндер – в другие миры. Этот Графф, он вообще имеет понятие, сколько мне пришлось поработать, чтобы его министерство колоний появилось на свет? Кто-нибудь дал себе труд проследить историю удачных идей, что стали законами, и увидеть, сколько раз следы приведут к Локку?

Ведь на самом деле это со мной консультировались, когда решали, предложить ли тебе звание министра колоний, которым ты так усердно подписываешь свои письма. Спорим, ты этого не знаешь, господин министр. Если бы не я, ты бы подписывался сейчас какой-нибудь картинкой с драконом, как половина всех этих кретинов, болтающихся по сетям.

Несколько минут он мучился сознанием, что никто не знает о письме, кроме Граффа и его самого.