Том 2. Въезд в Париж - Иван Шмелев

Машка зарделась и шмыгнула.

– Деньги энти корзинами вожу… Самоваришко вот генеральский за восемь тыщ забрал, а ему цена… двадцать! Зеркальную трюму у Губкиной барыни прихвачу за пятерку… шибко набивается. Не выдержать им рубля финанцов! Четвертого коня покупаю, за сто за пятьдесят! Сдавай позицию, потому… народ пошел, прямо… развитие финанцов! Вот тебе и мозги телячьи, с яичкем, ешь без внимания… Где ты их найдешь? за боле тыщи?!

Давно не видал Иван Степаныч такого изобилия. Он ел все, что черпал ему дрогаль вилкой и пальцем в дегте; выпил и мадерцы.

– А бедному люду как?..

– Теперь энто отменено, не полагается быть! Бастуй-крути!.. А ты чего впустую?! Да с маслицем! За две тыщи угнали, а у меня без внимания… Да мозгов-то приложи, во как я сыт! Умней будешь! А Машку пуще всего арихметике учи и в гости ко мне ходи… без внимания, чего хошь. Хошь утячьих яичек дам на выводок?! С утенком будешь, сала натопишь… Во, она, ривалюция-то чего доказала! Господь-то как определил… а ты напротив Бо-ога хотел!.. Я-а, брат, помню… про церкву тогда смеялся!.. Понятно, не сказываю, а то б тебя из училища гнать надо… Ну-ну, не серчай… любя говорю, как вместе служили при бычках… Я попу селезня намедни, с хрестом были! А?! опровежрение-то судьбы!.. Вот тебе сахару… цельный кусок! И внакладку можно, при-вышные вы. Кусается сахарок, а? Не в силах?!..

– Не в силах… – усмехнулся Иван Степаныч. – Пора мне…

– Сиди, не гоню! Молочко твое не готово… У ней свои апирации! ей обязательно надоть на день… восемьдесят кружек… арихметика! А?.. Правда-то как сказалась! Чего мозги-то изделали?! – хлопнул себя дрогаль по белому лбищу, поставленному на бурые щеки. – которые гвоздили, а ты поддакивай! Ривалюция!.. Удумали хлестко! Дай Бог здоровья. Куличика-то возьми, не бойся… да мажь, мажь его полютей… во как! Не в силах ты, видать, на масло! С мозгами теперь быть надо… А кто с мозгами?.. Утру-дяшшии… Я не барин, штанов не скину, как опять чего будет… Спикуляция! Глаза открыли… Помню, как ты про нас старался… образовал… Вот и угощаю!

Иван Степаныч подавился студнем – в горлышко ему попало – и закашлялся-посинел.

– Никак подавился?!.. Машка, стучи ему… под шею ему, сюды, дура!.. Пролезло?.. Я, я уж… ужли подавился! Это у тебя дорожка заросла, отвыкши… А Машку арихметики спрашивай, лупи ее, стерву… на милиены учи! Ишь, какая мордастая… Песни твои поет. Ты ее про коня обучал? Чего ты, говорит, овса не ешь, никто тебя не кует?.. Этого быть не может.

– Совсем и не так, папаса… – покраснела Машка.

– Меня не учи, ученая! Я все знаю. Ты ее веселому обучай!..

Анисья принесла молоко.

– Посчитаю уж с тебя по восемьдесят, Иван Степаныч.

– По семьдесят рублей брали… Но все равно…

– А таперь по ста двадцать даю-ут! – сказал дрогаль. – До тыщи догоним… и дадут! Совместно надоть! Ты на мене, я на тебе… оборот капиталов! Все мозги открылись!.. Дру-ух!..

– Страшная жизнь пошла… – как сквозь сон отозвался Иван Степаныч.

– Ничего не страшная… Не пужайся, и все! Спроси ее, когда лучше было?

– Да чего уж! – всплеснула руками Анисья. – Намедни варенья захотелось абрикосного… ну вот хочь помри! Прихоть вот, по нашему женскому положению… сами понимаете…

– Говори, не стесняйся! Ну, опять у ей фабрика заработала, с харчей… – сказал, просияв, дрогаль. – Пять ей банок приволок, – мажься! Боле тыщи кинул – плевать! Я энти деньги… из корзины выпирают! как сено уминаю!..

– Чечунча-то у барыни все лежит? – спросила Анисья.

– Какая?.. А, да… на муку выменяли.

– Ишь ты, и не сказали! А мы молочко-то вам как считаем!..

Идя домой, Иван Степаныч смотрел на проступавшие звезды, и ему хотелось бежать, бежать… ткнуться куда-нибудь, где бы – ни дрогалей, ни революции, ни слов, ни мыслей… Он переел, и его мутило с непривычки.

Год ли, два ли прошло – Иван Степаныч и не считал. И календарей не было. Он еще учил в загаженной и холодной школе. Иногда в классе он вскидывал голову и озирался: где же… окна?!.. Раньше окна были широкие, через них солнце лило… за ними горы под облака… Теперь… фанеры, заклейки, тряпки – а в них свистело. Кучка одичалых ребят пугливо-злобно следили, как он, в корчах от кашля, стучал кулаком в бессилии и шипел не своим голосом – «молчать!». В ответ летело:

– Селедка-селедка!., холера!..

Он читал им из тощей книжки, присланной от начальства, диковинные фразы:

– …«Проле-тари-ат… несет… свет… миру…» Написано?.. – спрашивал он, изнемогая. – Дальше… «Нет бога…» С маленькой буквы – «бога»!

– Х-лера!.. с-ледка!.. – шипело ему в ответ.

– …«а лишь… природа…»

Сводило скулы, он кашлял, сплевывал на пол кровью, уныло рассматривал и с жутью и отвращением растирал. Войдя как-то в класс, он увидал на черной доске, мелом:

ХАЛЕРА!

Он сел за столик, подышал в пальцы, оглянул класс… Сидело семеро, в тряпках, с желтыми лицами, глядели исподлобья, с ненавистью. Трое недавно померли. И эти скоро. Он всматривался в них долго, силясь сообразить – да зачем все это?.. Детские лица меркли, сливались, уходили. Глаза его налились слезами, спазма сдавила горло, он склонился на столик и затрясся. Он рыдал и не мог остановиться. Наконец выплакался, утер рукавом лицо. Они все так же сидели, съежившись, неподвижно, как неживые. Тогда он – чтобы оживить их – пошел к доске, улыбнулся им ласково и грустно и поправил ошибки мелом.

– Дети… – шепотком сказал он, теряя голос, – надо… не «ха-лера»… а… «хо-лера»… И «ять» не надо…

И грустно улыбнулся. Но лица детей не оживились.

Семьи убавилось. Жена ходила в сады, а после уроков ходил и Иван Степаныч. Думал, – на родину убраться, за Кострому?.. Но денег не было, да и доктор сказал по совести: не больше годика проскрипеть. Да и за Костромой – что хорошего?!..

Осенью как-то копал Иван Степаныч «чашки» в садах, под грушами, – за бутылку вина и полфунта хлеба. И видит: идет-пошатывается человек, с мешком и лопатой. Дрогаль Иван?.. Он самый, похудел только и постарел, и рвань рванью.

Признал дрогаль Ивана Степаныча и подивился: – Жив?!

– Жив, пока… – уныло сказал Иван Степаныч.

– Во-о, чудеса!.. А болтали… учитель помер!.. – с раздумкой сказал дрогаль и сел под дерево закурить. – Выходит, долго тебе не помереть… примета такая…

Он стал крутить папироску, но табак сыпался – не слушались его пальцы.

Тихо было в садах. Посвистывали синицы.

– Во, нажгли-то!.. – вскрикнул дрогаль нежданно; Иван Степаныч даже уронил лопату. – А?!.. – выругался дрогаль, швырнул порванную бумажку, достал из мешка бутылку и вытянул все до донышка. – Царское жалованье пропиваю!.. Во, придумали-исхитрились!..

Он выкрикивал злобно-весело, словно дразнил себя, а замутившиеся до крови глаза его оглядывали Ивана Степаныча.

– Ну, красив ты стал… упокойник! А то солью еще платили… листовым табаком… Не будешь дурако-ом!.. Анисье мыла осьмушку, во?! Подмыливай веселей… чего мужу не жалей! Во, нажгли-то!.. В старых книгах не писано, а энти… прописали!..

– Да, ужасно… – сказал Иван Степаныч. – Мне и так было плохо, а как ты-то дошел?

– Дошел-то не я, а дошлые! – крикнул дрогаль и погрозил Ивану Степанычу бутылкой. – С вашего табуну, одного стану!.. Ноги вам эн еще когда переломать следовало!.. За что-о?!! Гляди, упокойник… первое!.. – пригнул палец дрогаль. – Коней семь месяцев без путя гоняли по своему… тра… мо-ту… срамоту!., повинность-то ихняя… Замотали! Лошадки-и!.. Воронок в Саблах версты до пунхту не дотянул… Серый у Карасубазара под комиссаром сдох… гнал, мать его… пистолетом грозился… – запеку у самую чеку! Запек. Плакал над ими, как над детьми… Кормов нету, последнего за мешок муки отдал. Цены лошади не было!.. Второе… – пригнул дрогаль еще палец, – двух коров комиссары взяли… для их растил! бур-жуй выхожу по-ихнему… третью свои воры зарезали об Страшной. Анисья давиться стала, с вожжой ее застал в сарае… Это тебе… – оглядел дрогаль пальцы, – три?.. – и погрозился. – Шестеро ртов… Курей покрали, порасенка солдаты унесли… другого собаки порвали, сами съели… Ни-щий… Думайшь, что… нищий?!.. Есть чего, закопано до времени, сызнова буду начинать, как придет… Хорошо ай плохо? Ну, сказывай, упокойник!..

– Что же говорить, ясно… – со вздохом сказал Иван Степаныч.

– А кто… яснил?! Кобель-мерин, а… черт мерил?.. Ну, ты повеселей скажи. Как, нечего?! А ты духу набери-поври. Бывало, как хорошо умел! А копать-то ты, видать, не умеешь… Враскачку ее бери, глыбже… грудями-то навались, гру-дями!.. Куды тебе копать… другие тебе будут копать, вот-вот… Бьет-то тебя как… никак кровью?! Это с бычка с того, с фронту… шабаш! Стало быть, это в тебе чихотка завелась… гниет в грудях! Молочка бы тебе попить-полечить, с медом бы… а то сальца топленого… а ты копать пошел! Во, нажгли-то!.. – гикнул дрогаль и ляпнул пятерней по другой… – Во-о, исхитри-лись как!.. Это тебе за нас.