История одной семьи - Римма Выговская

По-видимому, отношения у моих родителей с семьёй сестры не сложились, да и я, едва оправившись после бронхита, заболела очень серьёзно малокровием. У меня по всему телу вскакивали белые пузыри, на ладонях – так чуть не с мячик для пинг-понга. Врачи советовали свежий воздух, но пока и жить-то нам было негде.

Первая прописка наша в Москве была по Каляевской улице, в доме, где шёл серьёзный ремонт. Там отцу пообещали квартиру и, как я уже сказала, даже прописали нас. Но отец никогда не мог «воевать» за свои права и блага, и эту квартиру у него «увели» прямо из-под носа. Следующая прописка была тоже в ремонтируемом доме на Зубовской площади. Но и здесь ничего не получилось.

Мы уехали в Подмосковье, куда-то под Пахру. Там мы снимали жильё, а мама даже устроилась работать ветеринаром в колхоз. Мы прожили там зиму. Там я тоже пыталась учиться и была поражена, что в одном классе сидит вся начальная школа – с 1-го по 4-й классы, и учительница одновременно со всеми этими классами занимается. Но по болезни училась я там очень немножко.

Ещё что удивило меня. Люди в деревне жили в полуголоде. И, когда наступила весна, нас, ребят, стали посылать на колхозные поля выкапывать оставленную под зиму картошку. Естественно, картошка была мороженой, чёрной. Мы накапывали, кто сколько мог, а дома нам из неё пекли так нами называемые «прянички». Поскольку мы были практически всегда голодны, нам они казались вкусными. Вот такого отношения к урожаю в Сибири не было. Там всё убиралось вовремя, и даже маленькие дети участвовали в уборке урожая.

Отец жил в Москве и приезжал к нам только в воскресенье. Каждый его приезд был для нас праздником. Наконец, он сообщил, что получил-таки жильё в Москве – комнатку в коммуналке на Таганке.

Весной 1946 г. мы как-то по очереди стали перебираться в Москву. Меня вёз на каком-то автобусе брат Гена. Мама ещё оставалась в деревне, она была занята работой, и её не сразу отпустили.

Первое московское лето мы провели с отцом. Даже Стюры не было с нами. Наверное, тоже где-нибудь работала.

Отец был довольно крупным чиновником: у него была служебная машина, которую обслуживали два шофёра: дядя Петя и тётя Маруся. Они работали через день. Несмотря на отцовское значительное положение, мы очень бедствовали первое время в Москве. Одёжка была кое-какая, а обуви не было никакой.

Отец работал с 11 часов утра. Накормив нас завтраком, он оставлял на столе бутерброды на второй завтрак и говорил, что есть их мы можем только, когда соседская девочка Мася скажет нам «можно». И вот часа два, а то и три мы ходили вокруг стола, принюхивались к бутербродам, которые лежали на столе под салфеткой, но ни разу не нарушили приказа отца и накидывались на них только тогда, когда приходила Мася и говорила: «Можно». Мы быстро их съедали и только после этого бежали на улицу погулять.

Часа в 4 дня отец приезжал на обед и, чтобы мы не крутились у него под ногами, пока он нам что-нибудь готовит, отправлял нас «покататься на машине», прибавляя: «Скажите, что я заставлял вас обуться, а вы не захотели». А нам просто не во что было обуться…

Так мы прожили лето, а осенью вернулись и мама, и Стюра.

Наша «знаменитая» 49-я

Жили мы в 5-этажном банковском доме (отец работал в Госбанке), довольно унылом снаружи – этакий «продвинутый» барак. Он был построен в 1935 г. для работников Госбанка. Наш, 4-й подъезд, был «элитным»: в нём даже было предусмотрено место для лифта. Предполагалось, что в этом подъезде поселится «начальство». Но даже если кто-то из крупных чиновников там и поселился, то ненадолго: их ещё до войны всех пересажали по 58-й статье. Никакого лифта не было. Больше того, во время войны именно в наш подъезд попала бомба, ремонт был сделан кое-как, у нас очень долго не работала в ванной газовая колонка. Почему-то долгое время после войны – а мы поселились там, как я уже говорила, в 1946-м – холодной воды днём тоже не было. Она подавалась только ночью, и все домочадцы наполняли всё, что могли, водой на сутки, а для туалета наполнялась ванна. Между ванной и туалетом стоял тазик, которым надо было смывать после себя унитаз (конечно же, мы, дети, смывали только большую нужду).

В нашей квартире были всего три комнаты: две большие, метров по 30 с гаком, и одна, наша, маленькая 12-метровка. Главной в квартире была Анна Николаевна Маркушева, которая жила в комнате рядом с нами. Она была вдовой: её муж по состоянию здоровья не воевал и умер во время войны, так что мы его не застали. Детей у неё не было. У тёти Ани (как мы, дети, её называли), до нас было две комнаты: наша раньше принадлежала ей. Ещё у неё была младшая сестра, которая и жила до нас в этой комнате, а когда мы там поселились, она с семьёй была в Монголии, куда её мужа послали в командировку.

Анна Николаевна, видная, статная дама, родом была из Ростова Великого и очень гордилась этим. Там она закончила гимназию. Её родители умерли, когда ей было лет 17–18. Тётя Аня была старшая из трёх осиротевших сестёр: Лидии, года на два моложе её, и 5-летней Людмилы. Рано выйдя замуж, лет в 19, тётя Аня мужу в приданое привела двух своих сестёр. Когда её муж получил место в Москве, они переехали и поселились вот в этом самом доме.

Лидия вскоре вышла замуж за человека, которого я впоследствии знала. Он окончил в Москве Лесотехническую академию и получил распределение куда-то в Краснодарский край. Туда и увёз молодую жену.

Тётя Аня с мужем вырастили маленькую Людмилу, дали ей какое-то минимальное образование (по-моему, она работала машинисткой в том же Госбанке, где и познакомилась со своим будущим мужем Николаем Ивановичем Цикиным). Когда я её знала, тётя Люсичка, так звали мы её, нигде и никогда не работала: из её двух сыновей младший был даун. Его нельзя было отдать ни в какой детский сад, и тётя Люся вынуждена была быть домохозяйкой. С этим мальчиком, его звали Виталий, я очень много нянчилась. Он был очень забавный. Например, когда мама на нас уж очень сердилась, она грозила нам: «Доведёте – в окно выпрыгну». Как-то она осталась дома одна с Виталиком и, когда он тоже очень расшалился, пригрозила ему тем же. Но если мы сразу утихомиривались и умоляли её не приводить свою угрозу в исполнение, то Виталик очень даже заинтересовался возможным прыжком и полдня бегал за мамой и уговаривал: «Сегелина (то есть Сергеевна), прыгни, а?»

Повторяю, Анна Николаевна окончила лишь гимназию, но второго, настолько же грамотного, как она, человека, я встретила, только когда познакомилась со своим мужем. Работала она в Госбанке корректором, и не было в русском языке правила, которого бы она не знала. Она была чопорной строгой дамой, но с нами, детьми, управлялась очень легко. Придя с работы, она подзывала кого-нибудь из нас и говорила: «Риммочка (или Женя, или Гена), вынеси, пожалуйста, мусорное ведро, а потом зайди ко мне в комнату». Мы никогда не смели ослушаться её, тем более, что знали: в её комнате нас ждёт не просто конфета, пирожное или какое-то другое угощение, но и задушевная беседа на интересующую нас тему.

Тётя Аня была страстная театралка. Она и меня с ранних лет приохотила к театру. У неё была приятельница Елизавета Васильевна, они вместе работали и чаще всего вместе ходили в театр, когда же вдруг у них на руках уже были билеты, а Елизавета заболевала, то вместо неё с тётей Аней шла я. Денег за этот билет (как мама ни настаивала), они никогда не брали, объясняя, что билет всё равно пропал бы. Иногда по какой-то причине Елизавета Васильевна не хотела идти на тот или иной спектакль, и тётя Аня всё равно покупала два билета, а её спутницей снова была я. И опять она не разрешала маме оплачивать билет: «Это я не захотела пойти в театр одна, при чём тут Вы?»

Ходила она чаще всего (и я с нею) во МХАТ, реже – в Малый, ещё реже – в Большой. Со всеми этими театрами познакомила меня именно Анна Николаевна. О, как я любила эти наши «культпоходы»! Перед каждым «походом» тётя Аня сообщала мне, на что именно мы идём, и советовала по возможности ознакомиться с пьесой или с произведением. Так, благодаря ей, я довольно рано прочитала «Анну Каренину»: мы шли на Тарасову!

Возвращаясь домой после спектакля (обязательно на такси), мы пили в комнате Анны Николаевны кофе с чем-нибудь вкусненьким (тут и моя мама была часто кстати: «А я вам, театралки, пирожок испекла!») и обсуждали просмотренное. Тётя Аня говорила о содержании пьесы, об игре актёров, о работе режиссёра, а я была на седьмом небе: она говорила со мной, как с равной.

Тётя Аня очень интересовалась нашими успехами в школе, после каждой контрольной, сочинения мы должны были рассказывать ей об оценках, причём не обязательно дожидаясь её возвращения с работы – мы должны были звонить ей и докладывать. Если отметки были хорошими, она нас хвалила, а плохие в старших классах были у нас с Женькой редкостью, но, если случалась хотя бы даже четвёрка или, не дай бог, тройка, тётя Аня огорчалась: «Ладно, дома поговорим», – и вечером происходил подробный разбор неудачи.