Отчаянный корпус - Игорь Лощилов

— Ода по случаю знатного маскерада у графа Безбородки…

Среди присутствующих раздались одобрительные возгласы и поощрительные хлопки в ладоши, на что Шешковский недовольно поморщился, ибо рассчитывал ознакомить со своим творением только избранных. Он понизил голос и, доверчиво склонившись к графскому уху, произнес:

— Я, ваше сиятельство, сначала хочу описать удивительную разноплеменность вашего собрания…

— Вы читайте, читайте, — бросил ему Безбородко, — Fiat lux![2]

— Слушаю-с! — откликнулся Шешковский на первую часть графского приказа. Вторая осталась вне понимания. Он прочистил горло и напыщенно произнес:

Мелькают дамских птичек лица,И слышны разные языцы.Вот эфиопка издалечаК турки́ склонилася на пли́чо…

— К кому? — не понял граф.

— К турки́… Это такой народ, с коим мы воевать изволим.

— Николы нэ чуяв, — признался Безбородко, недавно вернувшийся с русско-турецких переговоров о мире.

Храповицкий громко пояснил:

— Не к турки́, а к туркэ. У турк пли́ча не бывает.

— Много ты понимаешь! — вступился Шешковский за свое творение. — Сравни: турка — чарка, склоняются к чему? К чарке.

— Так вам чарка надобна?

Безбородко с ходу включился в игру и хлопнул в ладоши. Тотчас явилось питье и зазвенели бокалы. Шум не позволил Шешковскому разрешить недоразумение, и он решил переждать. Окружение графа громко смеялось, лишь Нащокин мрачно смотрел вокруг. Краснолицый старик, всеобщее посмешище, воспринимался как настоящий жених, и сам обещавший помощь Храповицкий вполне серьезно поздравлял его — чему радоваться бедному влюбленному?

— Ты все теперь понял? — поинтересовался Безбородко у шута, когда партия питья уничтожилась.

— Отнюдь, — упрямо тряхнул он звонкими бубенчиками. — Пиит все равно не там ударил. Возьми, к примеру, рог, склоняются к чему? К рогу. Тако же и к турку надобно…

Безбородко махнул рукой.

— Ты не по-дурацки умничаешь. Зачем тут рог?

— Вот и я думаю, зачем. Не женился, и рога не было бы. Ты, дядюшка, не позволяй ему турка не по тому месту ударять. Не дай бог, снова размирка выйдет.

Шешковский начал терять терпение.

— Ты хоть и дурак, а должен знать, что законы стихосложения дозволяют делать разны ударения, и к твоим туркам они касательства не имеют. Можешь у самих спросить, — он раздраженно ткнул пальцем в сторону стоявшей неподалеку маски в чалме.

Маска обиженно произнесла:

— Я не турок, а перс.

— Какая разница? Они все друг на друга похожи.

— Тогда так и скажи, — Храповицкий выступил вперед и, подражая манере Шешковского, продекламировал:

Льнет эфиопка сдалекаК персе, похожем на турка.

Дружный хохот совсем вывел Шешковского из себя. Он топнул ногой и крикнул:

— Коли вам по нраву дурацкие вирши, то их и слушайте!

Безбородко миролюбиво сказал:

— Та шо вы, диду, серчаете? Хлопцы дюже проказливы и зараз веселятся. Мы скажем так:

Довольно публика уся:Фиопка, турка и перся.

Снова раздался хохот. Шешковский, уже не зная, что делать, переминался с ноги на ногу.

— Читайте дальше, — приказал граф.

Пришлось продолжить:

Здесь девы так веселье имут,Что сразу мертвого подымут…

— Дядюшка, а что такое сраз? — вполголоса спросил Храповицкий.

— Чего тебе еще?

— Сраз у мертвого, что это такое?

— Не мешай слушать. Обыкновенный сраз, не знаешь, что ли?

Недовольный Шешковский зыркнул глазом, однако сдержался и продолжил:

В их взорах огнь призывный блещет,Уста похвальну песнь измещут,Они чисты, слова не ложны,Почесть за лесть мне невозможно…

— Куда залезть, дедушка? — Храповицкий проявил новый интерес.

— От бисов сын, хиба не знаешь?

— Я-то знаю, токмо ежели невозможно, зачем под венец идти? Ужель затем ему жениться, чтоб сохранить невинность у девицы?

Шешковский видел, как графское окружение корчится от смеха, и ярость стала заполнять его. Она уже была готова выплеснуться наружу, как вдруг вперед выскочил Нащокин и вскричал:

— Молчите, сударь! Не скверните своими устами той, чье имя — символ чистоты. Вы, кто ради насмешки и красного словца готовы отдать невинную душу на поругание. Кто кичится всевластьем и по прихоти готов разбить любящие сердца. Кто срывает плод, дабы не отдать другому, хотя сам не в силах даже надкусить его…

Шешковский слушал молодого человека, и лицо его все более наливалось кровью. Все копившиеся унижения сегодняшнего дня готовы были вырваться наружу, тем паче, что объект позволял применять к нему любые меры.

— Знаю, что говорю в последний раз, — продолжал Нащокин, — но жизнь без любезной все одно для меня потеряна. Вас ослепляет вседозволенность, вы тщитесь простереть свою власть на тело, душу, мысли, желания, однако ж никогда не преуспеете в том. Аз есмь человеце! Не принимаю вашего надзора и гибель предпочту я своему позору.

— Молодец, — сказал граф, — налейте ему!

— Он крамолу речет! — крикнул Шешковский. — Решениям нашей государыни противится.

Нащокин сделал к нему решительный шаг, так что Шешковский отшатнулся, и воскликнул:

Но если и цари потворствуют страстям,То должно ль полну власть присваивать царям?

В наступившей тишине голос Шешковского прозвучал особенно внятно:

— А вот за это, сударь, вам придется на каторгу последовать.

— Это откуда? — как ни в чем не бывало поинтересовался граф.

— Трагедия Николева «Сорена и Земфира», ваше сиятельство, — почтительно ответил Нащокин.

А Храповицкий добавил:

— Сочинение, дозволенное к публичному представлению ее императорским величеством.

Шешковский на мгновение застыл в растерянности, потом изобразил улыбку и покачал головой:

— Хорошо же вы старика разыграли! Очень натурально и с большим чувством представить изволили. О-ох, молодежь, пальчик в рот не клади. У вас, молодой человек, настоящий талант, хотелось бы поближе познакомиться.

— Вы его отобедать пригласите, — хохотнул Храповицкий.

— С превеликим удовольствием. Приходите завтра, у меня все просто, без церемоний. Последний раз по-холостяцки, а?

Нащокину показалось, что тот хитро подмигнул. Боже, как хотелось ему чем-нибудь запустить в эту самодовольную рожу, но Храповицкий ткнул его в бок и прошептал: «Благодари и соглашайся».

Пришлось покориться.

Зимний дворец был занят подготовкой к предстоящей свадьбе. Работы проходили под личным наблюдением императрицы. Для организации торжеств она согласилась воспользоваться собственной пьесой «Начальное управление Олега», не так давно представленной в Эрмитажном театре. До тех пор такую блестящую постановку в столице еще не видели. В распоряжение артистов предоставили полный гардероб прежних императриц, а к изготовлению декораций привлекли самых искусных мастеров, изобразивших виды Киева, Москвы, Константинополя, интерьеры княжеских теремов и императорских дворцов. Сейчас на той же самой сцене устанавливались декорации к третьему акту, показывающие великолепные княжеские палаты в Киеве. Там должны были происходить главные предсвадебные действия: наряжание изборской княжны Прекрасы и ее представление урманскому князю Олегу, затем их превращение в настоящих жениха и невесту, наставление молодым и после балета с аллегориями семейного счастья торжественное шествие к венцу.

Екатерина постоянно уточняла первоначальный текст, сообразуя его с нынешней потребой. Торжественную песнь из пятого акта, положенную на стихи Ломоносова «Коликой славой днесь блистает», она дополнила заключительным четверостишьем, славящим новобрачных:

Так пребывай же вечно славна,Прекрасна дщерь княгиня Анна!И пусть звучит всегда осаннаДля князя славного Степана!

Она ежечасно интересовалась ходом подготовки и ради поистине не имевшего границ авторского тщеславия даже отставила на время государственные дела. Храповицкий без устали сновал с поручениями, правил текст, сочинял реплики. В минуты увлеченности Екатерина действовала, как настоящий фонтан, и, если бы частично не отводить исторгнутого, случилось бы наводнение. Храповицкий, до тонкости изучив нрав своей повелительницы, всегда чувствовал, какое поручение возникло в случайном порыве и его можно направить в сток, а какое требует действительной работы. Это, последнее, бесполезно было оспаривать, императрица могла спокойно выслушать доводы, даже согласиться с ними, но все равно поинтересовалась бы, исполнена ли ее воля.