Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки - Карина Демина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тросточку опять же.
И в дни выходные гулял бы в королевском парке, как иные приличные люди…
Гавел вздохнул, сам себе признаваясь, что мечты его эти, пусть и не особо сложные, все ж несбыточны. От старухи ему не избавиться, так что и тросточка, и пиджак, и рубашка остались в памяти, а Гавел сделал снимок…
Меж тем Себастьян Вевельский из кустов вырвался и, сплюнув погрызенный лист «Белой панночки», потянулся. На сей раз князь был не совсем обнажен. И если Гавелу досталось платье, то себе Себастьян оставил женские преочаровательного вида панталончики, с кружевами и атласными бантиками…
…он потянулся и поскреб плечо, на котором проступила жесткая черепица чешуи.
А потом легкой походкой двинулся по дорожке. Таиться ненаследный князь и не думал, он шел не спеша, то и дело останавливаясь, поводил носом, точно принюхивался, и что-то бормотал…
Гавел держался в отдалении…
…а если все не так, как Гавелу виделось?
Если не в изменившихся пристрастиях его дело, а в том, что не выдержал Себастьян Вевельский тяжкой акторской работы? Разумом подвинулся?
Гавел нахмурился и почесал шею: его, в отличие от ненаследного князя, комарье окрестное, лишенное всякого пиетета перед королевскими владениями, очень даже жаловало.
…а и вправду…
Князь все же…
…и работа у него мало лучше Гавеловой… вспомнить хотя бы те месяцы, которые князь в банде Соловейчика пробыл… или дело с крестовецким маньяком, неделю Себастьяна на цепи продержавшим… тогда ли он разумом подвинулся?
…или еще раньше?
Ах, до чего нехорошо получилось…
Себастьян Вевельский, остановившись у очередного куста, опустился на четвереньки. Нюхал он траву, и землю, и фонарный столб, который повадились метить местные кобели. Именно этот столб ненаследный князь изучал с особым тщанием.
– До чего интересненько, – сказал он громко, окончательно убеждая Гавела в своей ненормальности.
…а если так, то и с ведьмаком, выходит, не все ладно?
Гавел похолодел.
Конечно, слухи-то давно ходили, дескать, разменял Аврелий Яковлевич не первую сотню лет… иные-то старики и на седьмом десятке блажить начинают. Но ведьмак-то крепким оказался, держался… не выдержал… или княжеское безумие на него повлияло?
А может, в тот, самый первый, раз стал Гавел свидетелем некоего таинственного ритуала?
Или не свидетелем, а…
Помешал?
Он ведь слышал, что ритуалы ведьмаковские лишних глаз не терпят, а он с камерою полез… и статейка та, за которую ныне корил себя, да только что с тех угрызений совести…
Меж тем Себастьян, окончательно освоившись, двинулся в глубь парка, туда, где располагался зеленый лабиринт, в который Гавел и днем-то соваться не смел, уж больно замысловатым сей лабиринт сделали…
И как быть?
Стражу вызвать, чтобы скрутили безумца?
Гавел, потянувшийся было к свистку, в последнюю секунду передумал. Навряд ли безумца вовсе без присмотра оставили бы, а значит, надобно ждать.
И держаться поближе.
Снимок ненаследного князя в панталонах и с розанчиком в руке получился чудо до чего хорош…
Глава 3
О серьезных разговорах, а также влиянии алкоголя и фазы луны на мужские нервы
Наша служба и опасна, и трудна…
Негласный гимн крысятниковЛихослав обнаружился в центре лабиринта, у фонтана, в который залез, что характерно, с ногами. Он склонил голову, и пухлая мраморная девица в весьма символическом облачении, не скрывавшем пышных ея форм, поливала эту самую голову водой. Вода лилась из кувшина, который девица возложила на плечо, кокетливо придерживая двумя пальчиками. И Себастьян, прикинув устойчивость конструкции и вес этого самого кувшина, испытал некоторое волнение.
Все-таки Лихо он любил.
По-своему.
С прочими-то братьями не заладилось. Не то чтобы враждовали, скорее уж были они чужими, неинтересными людьми, по некоторой прихоти связанными с Себастьяном иллюзорными узами родства. Лихо – дело другое…
И совесть, большую часть Себастьяновой жизни дремавшая, вдруг ото сна очнулась.
– Страдаешь? – поинтересовался Себастьян.
– На хрен иди…
– Страдаешь. – Он присел на край фонтана и, зачерпнув воды, понюхал. Пахла ряской, судя по всему фонтан если и чистили, то давно, и стенки массивных чаш изнутри успели покрыться пышной шубой ила. На водяной глади расползлось кружевное покрывало ряски, а пухлые ноги красавицы с кувшином позеленели и покрылись едва заметными трещинами.
Выбравшись из фонтана, Лихослав подобрал мундир, который валялся на траве, и попытался надеть прямо на мокрую рубаху, но в рукава не попал.
– Иди ты…
– И нажраться успел…
– Тебя не спросил.
– Это точно, не спросил… а спросил бы, я б ответил, что и тебе нервы лечить надобно…
Он успел поймать Лихо за шиворот.
– Стой, кому сказано! Не было ничего.
– Без тебя знаю.
Стоял Лихо неуверенно, покачиваясь, но… было в движениях этих его, пусть и пьяных, что-то неправильное.
Нечеловеческое.
И лицо переменилось. Скулы стали острее, переносица – шире, а из-под верхней губы клыки проглядывали… и глаза так характерно желтизной отливали.
– Что, не нравлюсь? – Лихо оскалился.
Голос и тот переменился, ниже стал, глуше, с характерными рычащими нотами.
– Дурень, – ласково произнес Себастьян, но руку убрал.
– От дурня слышу. – Лихо потер переносицу, явно пытаясь успокоиться.
– Оттуда… подарочек?
– Откуда еще.
– Кто знает?
– Здесь или…
– Здесь. – Мир в целом мало Себастьяна волновал. А вот Познаньск – местечко такое, чуть расслабишься, мигом слухи прорастут, один другого краше.
– Генерал-губернатор… ведьмак твой…
– Он не мой, он общественный.
– Ведьмак общественный, – куда более спокойным голосом повторил Лихослав, – Евдокия… теперь вот и ты.
– Я, значит, последним. – Себастьян подвинулся; и братец, махнув рукой, будто бы разом для себя приняв решение, присел рядом. – Что Старик говорит?
– Да… известно что. Кровь себя проявлять будет, чем луна полней, тем сильней… сам я не перекинусь точно, а потому опасности для людей нету… – Лихослав поскреб щеку, поросшую плотной жесткой щетиной. – Бриться устал… только соскребу, а она опять… и ладно бы бородою росла, отпустил бы, и леший с нею, так нет же… щетина. Колется…
Он вздохнул и поднял голову, уставившись пустым немигающим взглядом на кругляш луны.
– Сказал еще, что я везучий… что если б не навья кровь, проклятие убило бы…
Клятое везение, вывернутое.
И злость разбирает, хоть и не на кого злиться.
– Пил зачем?
– Затем…
– Послушай. – Себастьян вытащил из волос веточку, раздумывая, что бы такого сказать. Извиняться он не любил и, говоря по правде, не умел. – Я… наверное, был не прав…
– Когда?
– Тогда… и сейчас тоже, но сейчас… – Он сунул пальцы в волосы, нащупывая припухлость. Благодаря умелым рукам эльфиечки боль отступила, но шишка осталась. – Сейчас меня вынудили! Она меня шантажировала…
Лихослав хмыкнул.
– Револьвером угрожала…
– Еще скажи, что изнасиловать пыталась. – Братец сунул руку под воду. Тонкая пленка ее покрыла и широкую ладонь, и пальцы, которые будто бы стали короче, и широкие длинные когти.
– Не пыталась. Это я… предпринял меры… а она меня канделябром. Дважды.
– И как?
– Хреново…
– В смысле помогло?
Удивленным Лихослав не выглядел.
Успокоившимся тоже.
И на луну по-прежнему смотрел, на сей раз, правда, в фонтане отраженную. Луна эта то и дело шла рябью, почти исчезала, будто тонула, но все одно появлялась снова и снова.
– Смотря от чего. Больше я к ней точно не полезу, если ты это хотел знать.
Кивок.
И пожатие плечами. Хотел, но сам не заговорил бы. Упрямая дурь – семейная черта. И пожалуй, сказано все, что должно было быть сказано, только на сердце спокойней не стало.
– Знаешь, – очень серьезным тоном произнес Лихослав, все-таки оторвавшись от созерцания луны-утопленницы, – наш полковой целитель всем касторку прописывал. Не важно, болотная лихорадка, понос или ветру в уши надуло… касторка, говорил, от всего помогает. А если нет, то надобно продолжать терапию и верить…
– Ты это к чему?
– К тому, что если ты еще раз к моей невесте сунешься, я тебе горло перерву.
Белые клыки блеснули в лунном свете.
– Лихо…
– Я не шучу, братец, поверь.
Он встал и отряхнулся, с длинных волос полетели брызги.
– Я ушел… не потому, что отступил, а… чтобы не убить тебя. Испугался, что… не сумею удержаться… выпил…
– То есть набрался ты раньше?
– Встретил одного знакомого… надо было кое о ком расспросить… о сослуживце его давнем. Старая уже история, одиннадцать лет тому. А сам понимаешь, – волосы он отжимал, накрутив на кулак, – на трезвую голову никто говорить не станет.