Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

— Я вам отвечу вот что, господин исполняющий обязанности, — Энгельс взял со стола газету со статьей «Смертные приговоры в Антверпене». — Если с нами, с Марксом, Корфом и мной, произойдет все именно так, как вы сейчас предрекали, то, я надеюсь, найдется орган печати, который напишет о нас, имея для этого все основания, что-нибудь подобное этому. — Он близоруко поднес газету к лицу и прочитал из своей вчерашней статьи — «Мы гордимся правом называть себя друзьями многих из этих «заговорщиков», которые были приговорены к смерти только потому, что они являются демократами. И если продажная бельгийская печать обливает их грязью, то мы, по крайней мере, заступимся за их честь перед лицом немецкой демократии. Если их родина отрекается от них, то мы признаем их своими!»

— Не тешьте себя пустой надеждой! — Гейгер тоже встал. — К тому времени такого органа печати уже не будет, ибо ваша «Новая Рейнская» — это едва ли не один из последних очагов сопротивления.

— Позвольте, я не кончил, — Энгельс предостерегающе выставил вперед ладонь и продолжал читать — «Когда председатель огласил вынесенный им смертный приговор, они воскликнули с энтузиазмом: «Да здравствует республика!» В продолжение всего процесса, а также и во время оглашения приговора они держали себя с истинно революционной непоколебимостью».

Энгельс бросил газету на стол, четко повернулся через левое плечо и направился к двери. Гейгер с оторопелой злобой глядел ему вслед. Ведь это уходил не только обвиняемый Энгельс — уходила еще и надежда на должность полицей-директора.

— Минутку! — крикнул Гейгер, сам не зная, что скажет в следующее мгновение.

Энгельс обернулся. Неожиданно для самого себя, видимо стремясь найти хоть какие-то новые ниточки для разговора, Гейгер спросил:

— Скажите, пожалуйста, а когда возвращается доктор Маркс?

— О его возвращении, — Энгельса подмывали и злость, и озорство, и досада, — вы будете извещены артиллерийским салютом.

Очень подвижное лицо Гейгера застыло каменной маской…

Примчавшись в редакцию, Энгельс кинулся к письменному столу. На нем лежала статья «Маркс и прусское подданство». Все остальное для завтрашнего номера неутомимый Вольф уже отредактировал и отправил в типографию. Энгельс пробежал еще раз статью. Злоба на Гейгера распирали его. Найдя в конце статьи подходящее место, он вписал в письмо Маркса еще один абзац: «…Я считаю совершенно недопустимым, что здешнее королевское окружное управление или исполняющий обязанности полицей-директора г-н Гейгер употребляют в присланном мне извещении слово «подданный», в то время как и предшествующее и нынешнее министерство изгнали это определение из всех официальных документов, заменив его всюду названием «граждане государства». Столь же недопустимо, даже оставляя в стороне мое право на прусское гражданство, называть меня, германского гражданина, «иностранцем».

— Вот так! — сказал он весело и, потрясая рукописью над головой, крикнул Вольфу — Вильгельм! В набор!

Глава третья

АРЬЕРГАРДНЫЙ БОЙ

Секретарь суда читал скучным монотонным голосом:

— «Третьего июля 1848 года рано утром семь жандармов явились на квартиру Аннеке, грубо оттолкнули в дверях служанку и поднялись по лестнице. Трое остались в передней, четверо проникли в спальню, где спали Аннеке и его жена, которая скоро должна родить. Из этих четырех столпов правосудия один немного покачивался, уже с раннего утра взбодрив себя спиртным. Блюстители законности потребовали, чтобы Аннеке скорее одевался, и не позволили ему даже поговорить с женой. В передней они от понукания переходят к рукоприкладству, причем один из жандармов вдребезги разбивает стеклянную дверь. Аннеке сталкивают с лестницы. Четыре жандарма отвозят его в тюрьму, трое остаются при госпоже Аннеке, чтобы караулить ее до прибытия государственного прокурора…»

Шел суд над Марксом, Энгельсом и ответственным издателем «Новой Рейнской газеты» Германом Корфом. По требованию обвинения секретарь читал статью «Аресты» — именно ее инкриминировали подсудимым. В статье говорилось о беззаконных действиях, предпринятых жандармерией с благословения обер-прокурора Цвейфеля в отношении руководителей комитета кёльнского Рабочего союза Фридриха Аннеке, Христиана Эссера и других членов этой организации.

Поводом для ареста Аннеке послужила его мятежная речь, произнесенная на народном собрании в городском зале Гюрцених.

Да, не столь давние угрозы господина Гейгера не были пустым и праздным сотрясением воздуха: властям все-таки удалось посадить на скамью подсудимых главного редактора «Новой Рейнской» и его ближайшего помощника…

— «Через полчаса, — продолжал секретарь, — для производства обыска прибыли государственный прокурор Геккер и судебный следователь Гейгер. Они конфисковали большое количество бумаг. Кстати, господин судебный следователь Гейгер намечается на должность директора полиции Кёльна».

— И уже стал им! — раздался озорной голос из зала.

— Господа! — председатель суда стукнул по столу молотком. — Прошу соблюдать тишину и не мешать чтению!

Маркс и Энгельс сидели на скамье подсудимых рядом — слева от председательского стола на двухступенчатом возвышении за решетчатым деревянным барьером. Все присутствующие то и дело бросали на них внимательные, заинтересованные взгляды. Внешне они были очень различны.

Марксу тридцать лет. Это среднего роста, широкоплечий, крепко сложенный человек. Его жесты энергичны и угловаты, они запоминались. Но самое выразительное и характерное в облике — высокий лоб, оттененный шапкой иссиня-черных волос, быстрый взгляд темно-карих глаз, от которых, казалось, ничто не могло утаиться, и прекрасно очерченный волевой и насмешливый рот.

Сейчас, слушая секретаря, Маркс сидел неподвижно, как изваяние, лишь на губах порой вспыхивала язвительная улыбка.

Энгельс моложе на два с половиной года, но можно подумать, что на все пять, а то и на семь. Высокий, аккуратный и подтянутый, держащийся всегда очень прямо, стремительный в движениях, он, скорее, был похож на энергичного гвардейского лейтенанта, чем на революционера, ученого, публициста.

Герман Корф сидел на дальнем конце скамьи. Неподалеку расположились адвокат Шнейдер, защитник Маркса и Энгельса, и адвокат Хаген, защитник Корфа.

Напротив подсудимых и защитников, через довольно широкое пространство, на таком же двухступенчатом возвышении, тоже за оградой, но не решетчатой, а сплошной, находились присяжные заседатели. Прямо, на своего рода сцене, стоит длинный, покрытый свисающим до пола зеленым сукном стол; за ним — председатель суда Кремер — небольшого роста, круглолицый, совершенно лысый человек. Когда он наклонялся к лежавшим перед ним бумагам, его голова казалась шаром, готовым вот-вот покатиться по столу хоть справа налево, хоть слева направо. За отдельной конторкой недалеко от председательского стола — прокурор Бёллинг. Он худ, как жердь, и его мрачное, болезненного серого цвета лицо не предвещало ничего хорошего.

Секретарь закончил нудное чтение, и председатель Кре-мер объявил, что приступает к допросу подсудимых. Допрос, вопреки ожиданиям многих, получился очень кратким, так как, во-первых, факт опубликования статьи «Аресты» не нуждался в доказательствах; во-вторых, и Корф, и Маркс, и Энгельс — их допрашивали в такой очередности — наотрез отказались назвать автора статьи и решительно пресекали попытки председателя и прокурора хоть как-нибудь подступиться к этому вопросу; в-третьих, все подсудимые сразу заявили, что признают свою прямую причастность к опубликованию статьи и готовы нести за это полную ответственность.

Когда такое заявление делали Корф и Маркс, председатель молчал. Он, видимо, собирался с мыслями, что-то обдумывал. Когда о том же самом сказал Энгельс, мысль, над которой бился председатель, наконец созрела.

— Подсудимый Энгельс, — начал Кремер спокойным, уверенным голосом, как бы исключавшим всякую возможность несогласия или протеста, — из ваших слов следует, что вы признаете себя виновным? — Он, видимо, рассчитывал на то, что Энгельс моложе и неопытней своих товарищей.

— Не совсем так, господин председатель. — На полных губах Фридриха заиграла добродушная улыбка. — Мои слова надо понимать в том смысле, что я готов нести ответственность лишь в том смысле, если жюри присяжных признает меня виновным не в опубликовании статьи «Аресты» — никто из нас своей причастности к этому не отрицал, — а в том, что я содействовал опубликованию статьи клеветнической, противоречащей закону, то есть преступной.

Председатель помолчал, поморщился.

— Подсудимый Маркс, в таком же духе следует толковать и ваше аналогичное заявление?