Этот мальчик - Виктор Голявкин

— Как же она к тебе пристала?

— Вот сижу на стуле и вставать неохота, сижу и сижу и ничего не думаю.

— Что это, болезнь, что ли, у тебя такая особая? Это, наверно, у тебя от обиды. Нечего тебе просто так сидеть на стуле! Вставай и иди по своим делам! Опыт со стулом у меня тоже был. Только я сидел на стуле не от лени, а от нечего делать. Я сидел и думал, что мне делать. Как назло, ничего не придумывалось. А стул трещал, трещал и развалился. Зато дело сразу появилось — стул чинить. Я взял и сам починил.

Вася застеснялся и, почёсывая в затылке, видимо, раздумывал о своей лени. Потом говорит:

— Наверно, с ленью надо бороться?

— Вот правильно, — говорю. — Борись с ней, гони её, дерись с ней напропалую. — Я дружески похлопал его по плечу. — Пошли её к чёрту! — Мы опять захохотали. — Лень для меня не проблема, — говорю. — У меня, понимаешь, другая проблема. Я в любое время могу взяться за любое дело. Но где взять это дело? Вот вопрос.

— А что ты сейчас делаешь?

— Я чиню свои игрушечные машины. Видишь, сколько их тут? Думаешь, это просто? С трудом получается.

— А почему они все сломанные?

— Я их специально сломал, чтобы потом починить. Чтобы никто не мог сказать, что я ничего починить не умею. А потом мне надо найти дело поважней.

Вася почесал затылок.

— Посоветуй, где мне такое дело взять? — говорю.

— Сразу не могу. Немного погодя, — сказал Вася. — Мне надо домой. Дома я подумаю, завтра приду и скажу.

И он встал со стула, который я сломал от нечего делать, а потом сделал. И он пошёл домой бороться со своей ленью.

А я остался у себя дома бороться со своим бездельем собственными силами. Поскольку от лентяя вряд ли дождёшься помощи в каком-нибудь деле. А ничего не делать трудно. Все что-нибудь делают.

С другом поговорил. Теперь мне надо с бабушкой поговорить. Наладить отношения. А то до чего дошло: бабушка разговаривать со мной не решается.

Связываться не хочет.

— Бабушка, где ты была, когда тебя у нас не было? Я этого совсем не помню. Откуда ты, бабушка?

— Я из деревни, — говорит бабушка.

— И как там в деревне, расскажи.

— Можно рассказать. Только это долго.

— Мне интересно.

— Неужто слушать будешь?

— А что?

— Теперь никто ничего слушать не хочет. Времени тратить не хотят.

— Честное слово, буду слушать. И время у меня пока есть.

— Ну, слушай. Сначала было хорошо. Весна. Солнце. Там у нас кругом черёмухи, рябины. Всё цветёт. Аромат в воздухе. Небо высокое, светлое. У нас, конечно, дом, семья. Всё хорошо...

Потом дети уехали в города.

Писем от них стали ждать.

Бывало, весь день прожду почтальона. И ночью жду дня. Луна с неба ярко светит. Пятно лунного света, будто письмо, лежит на полу. Тихо. Стараюсь не ворочаться.

Ведь если дети из родного дома уехали, они должны написать письмо о своей жизни. Почему же не пишут? Ведь знают, что дома писем ждут. Значит, плохо живут? Пусть всё равно напишут...

Слежу, как лунный квадрат бледнеет, потом исчезнет совсем, будто испарится. Чей-то петух запевает, другие начинают ему откликаться. Птицы запевают — рассвет начинается.

Я встаю, подхожу к окошку. Свет за окном неясен, туман колышется. В деревне появляется первый человек. Это пастух. Он хлопнет сейчас своим кнутом. В тумане не видно ни кнута, ни ног его — кажется, будто человек плывёт по туману. Он хлопнет кнутом на том конце деревни, и, пока идёт в другой, мне надо козу подоить.

Он хлопнет последний раз, свернёт кнут кольцами и повесит на плечо сбоку. Коза сбивает росу на траве и несётся с блеянием прямо к нему навстречу. Я выйду, доброго здоровья скажу. Пастух у нас как родной человек, всю жизнь был бессменный. Люди его уважали. Он умел накормить скотину.

Всё ещё было хорошо. Потом стало хуже и хуже.

Умер муж в одночасье. Схоронили. Холодно стало. Коза у меня ещё оставалась. Пастух ещё каждое утро подходил здороваться. Но вижу: он затосковал. Сгорбился. Старый кнут тащится сзади, как его прожитая жизнь.

Вот скотину поставили на зиму. Рассчитались с пастухом. Он купил в одном дому мяса, сколотил дощатый ящик, перекинул через него длинное полотенце, чтобы не резало плечо, пока несёт до станции, и поехал на поезде к сыну. Сын его жил в городе Москве. Говорят, старик спал на полке до самой Москвы. А когда хотели его разбудить, оказалось, он умер. Может, он умер от духоты, к которой был непривычен...

Коза у меня ещё оставалась.

Но она вскорости пала.

Я всё держалась.

Пойду, бывало, на пруд, а небо словно опустилось над водой и гребёнки волн теребят серые хвосты облаков. Мир будто сжался снизу и сверху, и нутро у меня будто надломилось в предчувствии долгой зимы.

Но я держалась, пока меня привидения не одолели.

— Привидения?! — я подскочил от неожиданности.

— Да, брат, привидения. Отворяют дверь, на пороге садятся и ждут чего-то. Я, бывало, как шарахну чем попадя — они отойдут, и я опять в своём дому хозяйка.

— А чем ты шарахала, бабушка? — спрашиваю.

— Все глиняные плошки об них перебила, все ухваты обломала. Потом уж решила начать новую жизнь и вот сюда к вам и приехала. Вот так дело было.

— А привидения дома остались?

— Да пусть их! И дом уже старый.

— Бабушка, а как умирают?

— Так. В землю уходят, и всё.

— Зачем?

— Жить надоедает. Устают от жизни.

— И я тоже умру? Я не хочу!

— Да тебе нечего и думать про это. Ты не умрёшь.

— Да? Я не хочу. А ты хочешь?

— У меня всё идёт к тому.

— Ну что ты, бабушка! Давай вместе жить. Не умирай.

— Да я уж устала. Да ты не бойся. Я, видишь, новую жизнь начала.

— Давай я тебе жить помогу.

— Зря мы с тобой этот разговор затеяли на сон грядущий.

Но вовсе не зря затеяли. Я ночью сон увидал.

Будто мы с бабушкой ходим по лесу, шуршим листьями. Осень. Мы ходим с ней долго. Потом вышли из леса и очутились у того деревенского пруда, про который бабушка говорила. Только пруд этот очень большой и едва-едва проглядывает на горизонте противоположный берег.

— Батюшки, ведь осень, осень уже, с листьев слёзы текут... — говорит бабушка.

А я вижу на берегу старую чёрную лодку и бегу к ней.

А бабушка мне говорит:

— Это мой челнок.

— Я хочу доплыть на нём до того берега и посмотреть, что там. Ты со мной поедешь, бабушка?

— Нечего мне. Я там была. Мой челнок для тебя не годится, он рассохся и течёт по всем швам, — говорит бабушка.

Я стал возиться с лодкой, чинить её и приспособлять для плаванья. Во время этой возни я вдруг услышал бабушкин голос:

— Не смею тебя беспокоитттть. Приходи, однако, ко мне беседоватттть.

Я оглянулся спросить, что она так нажимает на «т», но её уже нигде не было.

Я искал, искал — она будто сквозь землю провалилась.

Я стал волочить лодку к воде, было тяжело, я устал и проснулся.

Бабушка давно встала. Она была в кухне.

Мне мой сон не понравился. Зачем-то они все умирают, сквозь землю проваливаются. То ли дело я: мне всё время летать хочется, до того берега добираться.

Я встаю и включаю радио. По радио играет весёлая музыка. Я начинаю под музыку плясать.

Сегодня я весь день пляшу. По телевизору музыка — я пляшу.

Как будто у меня есть особый моторчик. И он автоматически заводится, когда играет где-нибудь музыка.

Пришли родители. Услышали, что я топаю, и говорят:

— Тише, тише, придут снизу!

Я стал тише топать, но плясать не перестал.

Вдруг на отца наскочил нечаянно. Он говорит:

— Ты так дёргаешься, как будто тебя палками бьют.

После этого я перестал сильно руками размахивать. Но плясать не перестал. Держусь ровно, топаю тихо — танцую.

Увидела случайно мама и говорит:

— Ты, Славик, не плохо двигаешься, между прочим.

Мама ещё не понимает, что я не просто двигаюсь, я танцую.

Ничего скоро поймёт, куда она денется. Все мой танец поймут, никуда не денутся.

Отец говорит:

— Что ты делаешь? Ты бабушке надоел, всё время у неё перед глазами мелькаешь. Прекрати немедленно!

— Я не мелькаю. Я, может быть, ей помогаю. От смерти её спасаю. Веселю.

Мрачный отец какой-то. Всё время говорит: «Прекрати!»

Я, конечно, не обратил на это внимания. И плясать продолжаю.

А что делать? Музыка играет — моторчик работает.

Отец говорит:

— Остановись!

— Не могу, — говорю.

— Почему не можешь?

— Завёлся.

— Это ещё что такое?

— Моторчик завёлся.

— Какой моторчик? Ах, моторчик! Останови моторчик!

— Зачем?

— Видишь ли, мотор работает, но голова должна быть на плечах.

— При чём тут голова?

— Соображать: что? Зачем? Для чего?

— Я знаю, — говорю.

— Знаешь, так остановись наконец.

— Я знаю: моторчик у человека работает, голова на плечах есть. Стоп!

Я, между прочим, знаю, зачем я пляшу.