Испанские и португальские поэты - жертвы инквизиции - Валентин Парнах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Антонио Энрикес Гомес (Antonio Enriquez Gomez) 1600—1662
«А! Сеньор Энрикес! Я видел, как вас сожгли в изображении, в Севилье».
Разговор происходил в Амстердаме.
Энрикес расхохотался. Ему удалось бежать от инквизиции, из Севильи во Францию: в 1636 году он отрекся от католичества, в 1660 году был заочно приговорен к сожжению.
Капитан испанского флота, королевский советник, сын маррана, Антонио Энрикес Гомес или Энрикес Пac вынужден был прожить часть жизни в изгнании, главным образом во Франции, где и вышло большинство его сочинений.
«Ты наверно удивишься, что сия книга отпечатана в чужой стране, — упоминает он в своих “Моральных академиях муз”. — Объяснит это тебе элегия, сочиненная мною о моем скитании, если не добровольном, то вынужденном, и если не вынужденном, то вызванном теми, кто, отравляя государство, продает вместо противоядия — яд. Не хочу оправдываться, затемняя уверенность моего разума, — хочу быть уверенным, что живу в оправдании моей истины; если кровь Сенеки обессмертила добродетель его, уверяю тебя, что и моя, не взывая о мщении, обессмертит меня, наперекор всем Неронам».
Перегруженные отвлеченными терминами, стихи Энрикеса, образцы философической поэзии, свидетельствуют об эрудиции автора. Как философ эпохи Возрождения он восходит к грекам. Как поэт он находится под прямым влиянием своих современников — Кальдерона де ла Барка и Гонгоры. Отзвуки Кальдерона слышатся и в переведенном нами отрывке из «Странника», напоминающем монолог Сехизмундо из драмы «Жизнь есть сон». Отзвуки Гонгоры — в сонетах и эпических поэмах. Основное чувство Энрикеса — спокойное разочарование, строгая горечь. Он не чужд и сатиры.
«Если в тебе вызовет смех нелепость сего дурно управляемого века, — говорит он, — плачь в моей элегии с Гераклитом; а если опечалит тебя нищета, беспомощная в своей добродетели, и богатство, без оной царящее на троне, — смейся в моей элегии с Демокритом!»
Исходя опять-таки из греческой философии в своем «Пифагоровом веке», Энрикес создает превращения одной души в разные тела, показывая целую галерею типов: честолюбца, клеветника, лицемера, гордеца, жулика, дворянина. Кроме того, ему принадлежат двадцать две комедии[124].
Хотя Франция приняла его с почетом, он не переставал тосковать по Испании и по свободе. По-видимому, он умер в Амстердаме, не увидев родины.
Странник (отрывок)Я получил в наследство лишь одно —Лишение, и вот чем быть мне суждено:Моя душа — раскол,А тело — произвол,Взор — слепота алчбы,Слух — бешенство трубы,Вкус — налетающий циклон,Язык — надменный Вавилон,Речь — бреда несуразней,А память — злейшая из казней,И воля — зыбкий поплавок,И вместо мыслей — путаный клубок,Людские суетные упражненья,Поистине, лишь ложные сужденья.
Даниэль Леви де Баррьос (Daniel Levi de Barrios) 1625—1701
IСын маррана, он родился в Монтилье, близ Кордовы, родины Луиса де Гонгора. Его звали Мигель де Баррьос.
В своей бродячей юности он жил то в Оране[125], то в Ницце, то в Ливорно, то в Брюсселе. Он отправился в Вест-Индию, но, не сходя с корабля, возвратился в Европу: его жена умерла во время плавания.
В Брюсселе, капитан испанской армии, он находился под покровительством дона Франсиско Мэло, португальского посланника.
«Испаннейший» поэт из всех марранов, Мигэль де Баррьос сложил множество стихов: поэмы на мифологические темы, в духе «Одиночеств» («Soledades») Гóнгоры, аллегорические пьесы, сонеты, десятистишия, октавы. Самый светский из всех своих еврейских собратьев, он посвящал мадригалы красавицам и оды великим мира сего, среди них — испанским королям. В эту эпоху он мог бы стать хорошим придворным поэтом.
Он банально назвал одну свою книгу «Цветок Аполлона» («Flor de Apolo»), а в своей книге «Хор Муз» («Coro de las Musas») воспел в сонетах Париж, Лондон, Рим, Лиссабон, Амстердам и Флоренцию.
Ребус в стихах из редкостной книги «Хор муз» Мигэля де Баррьоса, изданной в Брюсселе. Непереводимая игра слов: A-las, запечатанные как два слова, означают член женского рода множественного числа в дательном падеже: A las almas — душам. Alas, напечатанное как одно слово, означает: крылья. Flechas — стрелы. Da-mas — дает больше. Damas — дамы. Аrсо — лук. Атоr — Амур. Cuerda — веревка. Flora — Флора (богиня цветов, плодов и весны в латинской мифологии). Мапо — рука. Palas — Паллада (богиня войны в греческой мифологии) и множественное число от слова: лапта.
Поклонник и последователь Гонгоры, которого он считал новым Гомером, ученый поэт, он орудует антитезами и метафорами, злоупотребляет изощренными образами, любуется игрою слов и секретами поэтической кухни. Слишком часто он болтлив и напыщенно важен.
Но вдруг в своем «Цветке Аполлона» этот поэт XVII века говорит: «Эти очи — два балкона». И вот пленительной свежестью веет на нас от этого стиха. Наши современники могут позавидовать этому образу Баррьоса.
IIВсе как будто шло хорошо в жизни этого поэта. А между тем... Потрясен ли он был преследованиями и казнями марранов (Альмейда Берналь, его родственник[126], был заживо сожжен в аутодафе)? Страдал ли он от антисемитизма в армии или в дворянских кругах, с которыми был связан? Или даже в спокойной жизни он, как и всякий поэт, испытывал трагические чувства? Как бы то ни было, он вышел в отставку. И вот, долго скрывавшийся, появляется как бы другой Баррьос, его двойник.
Когда-то в Ливорно Баррьос, родившийся католиком, перешел в иудейство.
Он попадает в Амстердам, куда спасались марраны, избежавшие тюрьмы и костра. С тех пор он больше уже не Мигель де Баррьос, все его книги выходят под именем Даниэля Леви де Баррьоса.
Даниэль Леви хочет служить пером еврейству. Все больше и больше работает он для еврейских объединений и академий и становится своего рода непременным секретарем их.
Само собой разумеется, приемов творчества он почти не меняет. Испанская поэзия по-прежнему дороже ему, чем всем другим марранам.
Его старые любовные стихотворения служат ему для восхвалений сожженных марранок. Его славословия сожженным и аллегорические пьесы напоминают по стилю католические аутос сакраменталес, в частности стихи Кальдерона де ла Барка.
За свою долгую жизнь Даниэль Леви написал немало небольших сочинений в прозе. Ему принадлежат хроники, отчеты об установлениях еврейской общины в Амстердаме, «Сообщение об испанских писателях и поэтах еврейского племени»[127] и краткая «Всеобщая еврейская история»[128].
В этой последней книге, отнюдь не притязающей на научность, поэт отмечает положение евреев во всех странах, перечисляет посланников и министров еврейского происхождения и между прочим сообщает следующий трагикомический факт:
«Все евреи были изгнаны из Вены императором Леопольдом, по наущению императрицы Маргариты, считавшей, что она не может родить, оттого что ко двору допущены евреи. После чего она умерла от родов».
Баррьос слагает еще панегирики в стихах во славу старейшин общины. Если верить ему, в Голландии жило немало ученых, благородных и блистательных марранов. В сущности, в нормальных условиях (не будь Даниэль Леви де Баррьос евреем) он стал бы «национальным поэтом».
В эту эпоху религиозного остервенения наш гонгорист сам шовинистически настроен. Между тем в кругах богачей он прозябает в нищете. Если он сумел ускользнуть от инквизиции, он не избежал власти денег. Он вынужден сочинять стишки на случай: оды на смерть богачей и славословия в честь рождения их счастливых наследников.
Наконец наступает небывалый год: так называемый «мессия» Саббатай Цеви возвещает освобождение и радость. От Гамбурга до Марокко, от Амстердама до Каира, последователи Саббатая плачут, ликуют и пляшут.
При появлении Саббатая, вдвойне потрясенный, как поэт и как еврей, Баррьос трепещет в простодушном ожидании чуда и спасения. Он бросает всякую работу, забывает свою семью, отказывается от пищи и совершает какие-то «эксцентрические» поступки.
Как некогда племянница Дон-Кихота, Абигаиль, вторая жена дона Леви, приходит в ужас. Она бежит к раввину Хакобу Саспортасу и умоляет его успокоить ее мужа.
Между тем Саббатай, конечно, не спасает мира. Амстердам, Голландия, Европа, Азия, Африка — весь мир пребывает в своем подлом порядке. Нищета Баррьоса остается неизменной. Он умирает в нищете.
Портрет[129]Прелесть юная МариныТак пленяет нас, что всеМы бросаем сердце в море,Чтоб достичь этой марины.
Эти очи — два балкона,Эти два зрачка — девчонки[130].О, как мечете вы стрелыВ тех, кто мимо вас проходит!
Этот рот, гранат Гренады,Открывается улыбкой.Это Дарро[131]сквозь рубиныБьет в нас радостью великой.
На смерть Диэго де ла Асенсьон, заживо сожженного в аутодафе в ЛиссабонеДень третий августа, в весельи звона,В шестьсот втором году был возвещен.Чудовищный костер сооруженНа площади великой Лиссабона.
Но даже пытка не исторгнет стонаИз уст Диэго де ла Асенсьон:На высь единой правды вознесен,Он встал на страже своего закона.
Прорвав цепь заблуждений, сбросив гнет,Он погибает в огненном затворе,Но воскресает Фениксом — и нам,
Позоря церковь, в славе предстает.Прах в этом пепле исчезает в море,Дух в озареньи всходит к небесам.
Надгробный акростих, в котором говорит мой трупДнесь, разложившись, пребываю я,Алкавший блеска, образцом закона:Недавно был я светом Аполлона[132],И вот я даже и не тень моя.И в этом черном центре бытияЛежу свободный от себя, от славыЛюбезных лавров, от земной забавы.Едва ли Феб согреет этот прах,Вчера я жил, как Баррьос величавый.Истлев, живу в одних моих трудах.
БИОГРАФИИ И ПОРТУГАЛЬСКИЕ ТЕКСТЫ
