Война все спишет - Леонид Рабичев

Я одеваюсь, а она все еще не может прийти в себя, смотрит призывно и чего-то не понимает.

Я резко захлопываю дверь.

— Лейтенант, — тоскливо говорит Урмин, — ну что тебе эта немка. Разреши, я за пять минут кончу.

— Родной мой, я не могу, я дал ей слово, завтра я напишу Степанцову рапорт и женюсь на ней!

— И прямо в СМЕРШ?

— Да куда угодно, три дня, день, а потом хоть под расстрел. Она моя. Я жизнь за нее отдам.

Урмин молчит, смотрит на меня, как на дурака: “Ты б...., мудак, ты не от мира сего”. В темноте возвращаемся.

В шесть утра я просыпаюсь, никому ничего не говорю, найду ее и приведу, нахожу дом. Двери настежь. Никого нет. Все ушли, и не известно куда.

Когда я демобилизовался и первые месяцы метался по Москве, я искал девушку, похожую на нее, и мне повезло. Я нашел Леночку Кривицкую, что-то во взгляде ее было. И, когда мы в подъезде напротив старого МХАТа целовались, казалось мне, что я целую ее. А когда я потерял ее, все-таки у меня навсегда осталась та восточнопрусская, имени которой я не узнал. Бог весть. Может быть, и стихи мои оттуда...

Трясущиеся губы, сердце бьется,заноют зубы. Что такое страх?Мне выразить его не удается.Какой-то неожиданный размах?Бежит сержант Баранов, бомба рвется,И нет его. На дереве — карман.Я говорил: — Лежи! А он был пьян.А я уставы нарушать боялся.Боялся женщин. Страх меня терзал.Сержант был пьян, а я не рассказал.Боялся юнкерсов пикирующих, мин.Начальник от приказа отказался.Любимая! Прости меня, прости!Не мог, не мог, не мог я подвестилюбого из доверившихся мне с походкой неуклюжей, с грубым слогом.Я понимал, что это ложь вдвойне,и это чувство долга перед Богом,и страх меня терзал, и я терзался.Медаль. Потом начальник на конеменя позвал, и я не отказался.Не то коньяк, не то одеколон.

2004 год. Написал о том, что помнил, что видел своими глазами шестьдесят лет назад на войне. Осудил факты нечистоплотности, безнравственные поступки, нечеловеческие ситуации, все то, в чем и я был невольным, а то и сознательным участником.

Прочитал написанное и преисполнился недоумения. Налицо парадокс.

Мои связисты? Я сам? В 1943 году под Дорогобужем я безусловно сочувствовал им и во имя высшего — победы над фашистской Германией и построением коммунистического общества — закрывал глаза на повседневное игнорирование самой сущности этических представлений.

В 1943 году помыслы мои были чисты и дорога в будущее светла. В 2003 году и на прошлую наивность и на будущее смотрю с испугом и сердце мое обливается кровью.

... Весна сорок пятого, март, двадцать три,Осколки и дым. — Говори, говори!Пилотка, значок, фотография, карта,Немецкие фольварки и города(Мы даже с тобой не простились тогда)Шинель, гимнастерка и мысли некстатиО школьнице Кате, о женщине Кате,Как мы в блиндаже целовались, шутя,Горящая улица, школьная парта...Мне страшно сидеть двадцать третьего мартаНад картой семь лет и полвека спустя./...... Я был выхлестнут тишиной,Шел по пятам за мнойМой дом, казавшийся мне тюрьмой —Семьдесят лет в длину.Мне ничего не сказал он,Но, как сказал Честерстон:“Человек стреляет в луну,Чтобы вернуться домой”.Я бы тоже стрелял туда, Но, как всегда мне— “Нет!” —ответил мой пистолет,Оставшийся на войне. ...... Можно все, что практически сложнои физически вряд ли возможнозаключить, словно воздух в меха,в две короткие строчки стихаили в серию автопортретов.Это Бог, это Левиафан.Простота не имеет секретов....

Январь 1999 — сентябрь 2004