Война все спишет - Леонид Рабичев

Леонид Рабичев

«Война все спишет»

Рабичев Леонид Николаевич — поэт, график, живописец. Родился в 1923 году в Москве. Старший лейтенант запаса. В 1942 году окончил военное училище. С декабря 1942 года лейтенант, командир взвода 100-й отдельной армейской роты ВНОС при управлении 31-й армии. На Центральном, Третьем Белорусском и Первом Украинском фронтах участвовал в боевых действиях по освобождению Ржева, Сычевки, Смоленска, Орши, Борисова, Минска, Лиды, Гродно, в боях в Восточной Пруссии от Гольдапа до Кенигсберга, в Силезии на Данцигском направлении участвовал во взятии городов Левенберг, Бунцлау, Хайльсберг и других, в Чехословакии дошел до Праги. Награжден двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом “Красная Звезда”, медалями.

Член Союза художников СССР с 1960 года, член Союза писателей Москвы с 1993 года, автор тринадцати книг стихов, книги мемуаров.

Я не ставлю перед собой задачи связать события, ясно понимаю, что времени остается мало. Каждый раз испытываю счастье. Радуюсь, что жизнь моя расширяется, И мне все просторнее становится по мере того, как оживают забытые мной картины: война, любовь, стихи, природа, книги, живопись. Для меня крайне важно, когда, как писал Борис Пастернак «...кончается искусство и начинается судьба» и

«...писать без оглядки», без оглядки на школы, на критику, на «вышестоящие инстанции» и на "мнение народа". Полагаю, что высшее счастье художника находится в нем самом и в процессе его работы. Если нет внутри – никакие школы не помогут, если есть внутри – никто не помешает.

Лет двадцать назад собрал я в своей творческой мастерской проживавших в Москве восемь бывших своих связистов. Пили водку и вспоминали.

— Жалко, Жуков не пришел, — сказал Марков.

— Ты что? — сказал Денисов. — Жукова я под Оршей хоронил.

— Да ты что? — сказал Марков. — Я после войны из Венгрии в Москву его провожал.

— А переправу через Неман помнишь?

— Нет.

— А Гольдап?

— Нет.

— А Ирку Михееву?

— А как же, я с ней...

— А Веру Семенову?

— А как же, я с ней...

— А я с Танькой Петровой...

— Где? — Молчание.

— В Любавичах? В Сувалках? В Левенберге?

Помнили имена женщин, которых любили, друзей, которых хоронили, но абсолютно смешалось в памяти, с кем, когда, где, и то, что рассказывали другие, с тем, что пережили сами. И о каждом событии у каждого была своя версия, исключающая все прочие. А я уже думал о мемуарах, но подтверждения того, в чем сомневался, да и просто понимания не находил. То, что их веселило, — меня повергало в уныние.

Два ангела с цитатами из книг.На горизонте города и горы.Смотрели вопросительно на нихс крестов вероотступники и воры.Речь шла о муках смертных, о слезах,О наших покаяниях и стонах,Но было что-то детское в глазах,В туниках их и голубых хитонах.Луч солнца через щель проник в окно,И тень от них на мне остановилась.Казалось мне, что тайно и чудноОна с моей рукой соединилась.О близости и муках в тесноте,Два с половиной метра, как в пенале.Потом вагоны, шпалы, звезды, дали,Под Оршей бег в кромешной темноте,И каски, и кресты на высоте.Но я уже забыл, как мы бежали.Погасли звезды, изменился век.Существенным в той жизни был не бег,А близость женщины и отдых на привале....На качелях времени идущегоВ прошлое вернуться из грядущего,Извлекая бытие из сущего,Вывести в открытость потаенное.

Декабрь 1942 года — март 1943 года

Вязьма. Руины. Часа два скитался по бывшему городу, наконец на попутной машине добрался до штаба армии. Окончил училище, лейтенант. Устав караульной службы знаю наизусть. Кстати, полгода назад за безобразное его нарушение получил трое суток ареста. Я ночью стоял с винтовкой в карауле у входа в складское помещение училища. До смены караула оставалось часа полтора. Вдруг сначала звук шагов, а потом метрах в двадцати силуэт человека. Согласно устава кричу: “Стой! Кто идет?” А силуэт не отвечает, и до меня уже метров десять. Кричу: “Стой! Стрелять буду! Ложись!” И поднимаю винтовку, взвожу затвор, а он идет, и уже от меня в трех шагах, и молчит. Палец на курке. Решаю стрелять в воздух, но не стреляю. Внезапно узнаю своего командира взвода. Рапортую: “Товарищ лейтенант! На посту номер три курсант Рабичев”. А он выхватывает у меня из рук винтовку и говорит: — Вы почему не стреляли? Трое суток ареста.

— Товарищ лейтенант, я же вас узнал!

— Стрелять надо было. Трое суток. — И поднимает тревогу, вызывает командира караула, меня на посту подменяет Олег Корнев, я снимаю ремень, иду на гауптвахту.

А сейчас — блиндаж, у входа на карауле младший сержант, но не стоит согласно устава, а сидит на пустом ящике от гранат, винтовка на коленях, а сам насыпает на обрывок газеты махорку и сворачивает козью ножку. Я потрясен, происходящее не укладывается в сознание, кричу: “Встать!”, а он усмехается, козья ножка во рту, начинает высекать огонь. Это приспособление человека каменного века: два кремня и трут — растрепанный огрызок веревки, высекается искра, веревка тлеет, козья ножка загорается, струя дыма из носа. Я краснею и бледнею, хрипло кричу “Встать!”, а младший сержант сквозь зубы: “А пошел ты на х..!” Не знаю, как быть дальше, фронт — училище?

Нагибаюсь и по лесенке спускаюсь в блиндаж. Никого нет, два стола с телефонами, бумаги, две сплющенные снарядные гильзы с горящими фитилями, сажусь на скамейку. Звонок.

Снимаю трубку одного из телефонных аппаратов. Хриплый голос: “Е... твою в ж..., Бога, душу мать” и т.д. и т.п. Я кладу трубку. Звонок. Поднимаю трубку. Тот же голос, но совершенно взбесившийся. Кладу трубку. Звонок — поднимаю трубку, тот же голос: “Кто говорит?” И тот же, только еще более квалифицированный и многовариантный мат. Отвечаю: “Лейтенант Рабичев, прибыл из резерва в распоряжение начальника связи армии”.

“Лейтенант Рабичев? Десять суток ареста, доложить начальнику связи!” И вешает трубку. Входит майор. Я докладываю: “Лейтенант Рабичев и т. д.”, о мате в телефонной трубке, о десяти сутках. Майор смеется. “Вам не повезло. Звонил генерал, начальник штаба армии, а вы вешали трубку, ладно, обойдется, капитан Молдаванов будет через два часа, а пока есть дело. Необходимо привезти карты из топографического отдела армии, вот доверенность”.

Он вписывает в готовый бланк доверенности мою фамилию и объясняет, что у третьего блиндажа слева стоит лошадь, чтобы я верхом доехал до деревни Семеново, дорога прямая, на пути речка и деревня, речка и брод, туда — назад, как раз к приходу Молдаванова. — “Есть!”

Прячу доверенность в планшетку. Иду налево, первый, второй, третий блиндаж, смотрю, к обесточенному столбу привязана лошадь, на спине вместо седла подушка, перевязана веревкой. Изумление и недоумение.

Я москвич, никогда верхом не ездил, в училище тоже не научили. Лошадь, а ни седла, ни шпор нет. Попробовал, ухватившись за подушку, подтянуться на руках, подушка поползла вниз, ничего не вышло. Тут увидел на поляне пень. Отвязал от столба уздечку, одной ногой на пень, двумя руками за гриву — и оказался на подушке. Натянул уздечку — лошадь пошла, стукнул каблуками по ребрам — побежала рысью. Каждую секунду меня подбрасывает, никак не могу приспособиться к ритму, то и дело, чтобы не упасть, вцепляюсь в гриву, обнимаю шею лошади, невольно перетягиваю уздечку то вправо, то влево, лошадь вращает головой, останавливается, с тоской смотрит на меня.

Минут через двадцать начинает болеть все между ногами, и я меняю положение, свешиваю ноги в одну сторону, то есть то направо, то налево, верчусь и никак не могу найти оптимального положения.

Дорога упирается в речку. Это брод. Чтобы вода не затекла в сапоги, приходится задирать ноги. Чудом сохраняю равновесие и оказываюсь на другом берегу, мимо заборов и калиток проезжаю через деревню, занятую какой-то воинской частью. Последний километр иду пешком, лошадь веду за собой.

Картографический отдел в тылу, в сохранившейся избе. Привязываю уздечку к забору. Получаю карты. Это довольно тяжелый рулон, килограммов пять. Не догадался попросить, чтобы мне перевязали его, сделали ручку, держу его под мышкой.