Шипка - Иван Курчавов

— К Шипке она не подходит, — сказал Кнорин, — Тут мы свое дело сделали.

— И заморозили на Шипке двадцать четвертую дивизию! — снова не удержался Бородин.

Слова подпоручика возмутили генерала, но он оставался спокойным: привык не тратить нервы по пустякам. Последнее слово оставалось за ним, и он мог в любой момент выгнать дерзкого младшего офицера.

— Дивизию заморозил мороз, подпоручик, — сдержанно ответил он.

Бородина тоже возмущало спокойствие генерала, в нем он видел полнейшее безразличие к разыгравшейся трагедии. Но он полагал, что еще может сказать генералу такое, что взорвет его и лишит этого леденящего спокойствия.

— Мороз хозяйничает там, где нет возможности с ним бороться, — сказал Бородин. — На Шипке к нему не готовились, хотя и знали, что он рано или поздно придет!

— Вот вы, подпоручик, знали, что мороз придет, а небось тоже поморозили подчиненных? — улыбнулся Кнорин.

— У меня трое обмороженных, — ответил Бородин.

— Вот видите, — укоризненно покачал головой Кнорин.

— Эти трое остались в строю, ваше превосходительство! — доложил Бородин.

— И все же вы их поморозили! — уточнил генерал.

— Но другие-то роты и полки вымерзли чуть ли не целиком! — с трудом выдавил из себя Бородин. — В роте поручика Кострова из девяноста пятого Красноярского полка остался один человек, да и тот отправлен в Габрово.

— Рота поручика Кострова достойно исполнила свой долг перед Россией! — не выдержал подполковник Жабинский. — Поручик Костров и его солдаты погибли на Шипке героями, подпоручик!

— Если вы изучали военную историю, господин подпоручик, — сказал генерал, — то вы должны знать про швейцарский поход Александра Васильевича Суворова. Из двадцати пяти тысяч своего доблестного войска Суворов потерял в боях не более двух с половиной тысяч, а более десяти с половиной тысяч у него замерзло. Не так ли, господин подпоручик?

— Так, ваше превосходительство, — ответил Бородин. — Но Суворов находился слишком далеко от России, и ему негде было взять теплые вещи.

— А где же мог взять вещи великий князь Николай Николаевич? — спросил Кнорин.

— У его высочества много других забот. Но у него есть много помощников, которые обязаны были думать о том, что ждет русскую армию на суровой Шипке.

— А они и думали, подпоручик, могу вас в этом заверить! Вы же не можете сказать, что Шипка ничего не получила? Ведь получил же ваш пятьдесят пятый Подольский полк, не правда ли?

— Получил, — согласился Бородин. — Но в нашем полку и в нашей дивизии действительно думали о солдате, ваше превосходительство. И мы понесли ничтожно малые потери, если сравнить их с потерями замерзшей на Шипке двадцать четвертой дивизии. На что там надеялись, к чему там готовились?

Или солдат ничего не стоит? Полушубок и валенки для казны куда дороже? На солдате там экономили, наше превосходительство!

— Я мог бы обвинить вас в мятежном образе мыслей, и вы бы плохо кончили, подпоручик, — уже строже и без улыбки сказал генерал. — Но я сознаю, что на Шипке действительно можно расшатать нервы. Особенно если человек слаб духом и привык роптать, поносить своих командиров и все высокое начальство.

— О своем командире полка я не сказал вам и одного плохого слова, — медленно проговорил Бородин. — Я с глубоким уважением отношусь и к начальнику нашей дивизии. Но я никогда не прощу генералу Гершельману, и ему не простит вся Россия, ваше превосходительство!

— А по какому праву вы, подпоручик, можете давать оценку высшим чинам? — возмутился Жабинский.

— По праву человека, просидевшего на Шипке с июля месяца, — ответил Бородин.

— И не видевшего ничего, кроме своего ложемента! — гневно бросил Жабинский.

— Извините, господин подполковник, но я успел увидеть многое, — ответил Бородин, едва сдерживая себя. — Я видел тыеячи турок и бил их — в июле, августе, сентябре.

— Мы тоже видели тысячи турок и били их! — вспылил Жабинский. — Но мы не унизимся до того, чтобы критиковать людей, стоящих выше нас на десять и двадцать голов!

— Успокойтесь, князь! — Кнорин добродушно улыбнулся. — Подпоручик сегодня не в духе, у него, может быть, несчастье, а при своей беде человек часто склонен винить других. — Он внимательно Посмотрел на Бородина. — Не так ли, господин подпоручик?

— Да, у меня большая беда, ваше превосходительство: недавно я потерял своего друга Кострова, а сегодня похоронил невесту, она умерла от тифа.

— Я так и знал, — кивнул генерал.

— Но они могли бы быть живы, ваше превосходительство, если бы на Шипку завезли теплые вещи и если бы в Габрове оберегали людей от этой ужасной болезни, — продолжал Бородин. — Мало кто думает, что людей надо избавлять от вшей, что вши распространяют заразу и их нужно уничтожать. О людях надо думать как на Шипке, так и в Габрове. Они заслужили того, чтобы о них заботились!

— Из ваших слов можно заключить, что о людях заботится только один человек — это подпоручик Бородин! — злорадно проговорил Жабинский.

— Во всяком случае, вы, господин подполковник, о людях не заботитесь, это мне известно точно, — сказал Бородин.

— Мы печемся о них, печемся денно и нощно, подпоручик, — с язвительной улыбкой произнес Жабинский. — И не подпоручику Бородину оценивать наши усилия. Нашу заботу о людях оценит командир полка, начальник дивизии, командир корпуса, главнокомандующий. От их отеческого ока ничто не уйдет и будет вознаграждено по заслугам.

— Награды не всегда даются по заслугам! — возразил Бородин.

— О, да вы настоящий смутьян и бунтовщик! — воскликнул Жабинский.

— А вы трус и карьерист! — с ненавистью ответил Бородин.

— Подпоручик, извольте сию же минуту убраться вон! — Кнорин вскочил с кресла и резким жестом показал на дверь. — Вон! Сию же минуту!

IV

Минут пять они не могли проронить ни слова. Кончики усов подполковника Жабинского, похожие на острые пики, смешно топорщились. Борода генерала Кнорина вздрагивала, словно два голубиных крыла. Первым нарушил молчание князь.

— Ах, какой негодяй, какой подлец! — воскликнул он, соскакивая со стула. — Да видел ли он то, что видел я! Да был ли он в таком деле, как Владимир Жабинский! Какая низость! Как это мерзко! Существуй дуэль, я вызвал бы этого ничтожного человека к барьеру!

— И напрасно, — сказал пришедший в себя генерал. — Было бы хорошо, если бы убили его вы. А случись наоборот? Разве можно рисковать жизнью из-за этого дерзкого болвана?!

— Честь превыше всего, ваше превосходительство!

— Ваша честь остается при вас, мой милый друг!

— Кто он такой? — Жабинский сжал кулаки. — По какому праву он посмел бросить обвинение не только мне, а всем нам, стоящим выше его?

— Право заурядного нигилиста, их у нас развелось немало. Как видно, есть они и в действующей армии. — Кнорин наполнил рюмки, улыбнулся. — Мы считали свой тост последним, однако придется выпить еще. За то, князь, чтобы побить турок в Болгарии и искоренить всякую заразу у себя в России.

— С удовольствием, ваше превосходительство! — воскликнул Жабинский.

— По долгу службы, — сказал Аполлон Сергеевич, ставя рюмку на стол, — мне иногда приходится почитывать нелегальную литературу. Там, друг мой, ругают нашего брата, не выбирая выражений. Оскорбляют отдельные личности, клевещут на всю русскую армию. Пишут, что с нашими полками свобо-

да рядом не идет, что мы играем не освободительную, а позорную роль. Читаю иногда и думаю: да русские ли это пишут? У русского человека язык не повернется сказать такое!

— Что же, все нигилисты настроены против нашего похода? — с удивлением спросил Жабинский. — Или они больше сочувствуют туркам, чем русским?

— Настроены они по-разному, и это хорошо, что они Не выработали общей линии, — ответил Кнорин, — Лавровцы, например, решительно против этой войны: по их мнению, она мешает социалистической агитации, а они ратуют за социалистический переворот.

— Да-а-а! — протянул Владимир Петрович. — Таких за шиворот да в Сибирь! Жаль, что они далеко упрятались, нашли себе убежище в Лондоне и Женеве!

— Другая часть нигилистов, — продолжал Кнорин, — надеется, что Россия разобьет Турцию, освободит болгар, а потом возьмется и за свои внутренние дела: русский народ тоже должен получить свободу. Между прочим, и в армии сильны настроения, что после этой войны все должно облегчиться: меньшими станут налоги, каждый из участников похода получит по десять десятин земли…

— Где же ее для них возьмут? — хитро ухмыльнулся Жабинский.

— Думают, что отрежут, да еще от самых лучших помещичьих угодий, — пояснил Кнорин.

— Выходит, если из соседних с моим имением деревень ушло воевать пятнадцать мужиков, то для них отрежут полтораста десятин моих лучших земель? Не так ли, ваше превосходительство?