Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада

— Будто столяр не может работать в транспортной компании, например, вагоны ремонтировать! — рявкнул Пралль. — Махровая глупость!

Сперва Цотт хотел обидеться, однако меткое замечание начальника все же его встревожило.

— В самом деле, — смущенно сказал он, — об этом я не подумал. — Он взял себя в руки. — Но я ищу одинокого мужчину. А у этого есть жена.

— Да вы понятия не имеете, до чего сволочными бывают бабы! — буркнул Пралль. Но напоследок припас кое-что еще: — Наверно, господин советник уголовной полиции Цотт, — это был третий и самый сокрушительный выстрел, — вы не подумали и о том, что открытка подброшена во второй половине дня в воскресенье, поблизости от площади Ноллендорфплац, которая относится аккурат к данному участку! Это маленькое, незначительное обстоятельство тоже укрылось от вашего острого криминалистского взгляда?

На сей раз советник уголовной полиции Цотт был и вправду огорошен, бородка его тряслась, пронзительные темные глаза словно бы затянуло пеленой.

— Мне страшно неловко, господин обергруппенфюрер! Я просто в отчаянии, как такое могло со мной произойти? Ну да, я чересчур увлекся. Все время думал о трамвайных остановках, очень гордился этим открытием. Слишком гордился…

Обергруппенфюрер злобно смотрел на этого человечка, который с искренним огорчением, но без подхалимажа признавался в своих грехах.

— Я совершил ошибку, серьезную ошибку, — с жаром продолжал советник, — когда вообще взялся за это расследование. Я гожусь лишь для тихой кабинетной работы, но не для разыскной службы. Коллега Эшерих как сыщик в десять раз лучше меня. Вдобавок еще беда, — признался он, — один из моих людей, которого я послал собирать информацию в тамошних домах, арестован, некий Клебс. Как мне сообщили, он участвовал в краже, в ограблении дипсомана[36]. Кстати, ему нанесли тяжкие телесные повреждения. Ужасная история. В суде этот человек не станет держать язык за зубами, скажет, что его послали мы…

Обергруппенфюрера Пралля трясло от ярости, но печальная серьезность, с какой говорил советник Цотт, и его полное безразличие к собственной судьбе пока что заставляли эсэсовца сдерживаться.

— И как вы представляете себе продолжение дела, сударь? — холодно спросил он.

— Прошу вас, господин обергруппенфюрер, — воскликнул Цотт, умоляюще сложив руки, — прошу вас, освободите меня! Освободите от этого задания, которое мне совершенно не по плечу! Верните комиссара Эшериха из подвала, он тут больше на месте, чем я…

— Надеюсь, — сказал Пралль, как бы и не слыша сказанного, — надеюсь, вы хотя бы записали адреса обоих арестованных?

— Нет! Я был ослеплен собственной идеей и проявил преступное легкомыслие. Но я свяжусь с участком, они сообщат мне адреса, и мы посмотрим…

— Вот и свяжитесь!

Телефонный разговор оказался недолгим. Советник уголовной полиции сообщил обергруппенфюреру:

— Они там тоже не записали адреса. — Начальник гневно шевельнул рукой, и Цотт поспешно вскричал: — Это я виноват, я один! После телефонного разговора со мной там наверняка решили, что вопрос исчерпан. Это я виноват, что даже протокол не составлен!

— И у нас нет никакого следа?

— Никакого!

— Как же вы оцениваете свои действия?

— Прошу вас, освободите из подвала комиссара Эшериха и посадите туда меня!

На секунду-другую обергруппенфюрер Пралль просто онемел, потом, дрожа от ярости, сказал:

— Вам понятно, что я отправлю вас в концлагерь? Вы смеете предлагать мне такое, прямо в лицо, и не трясетесь и не воете от страха? Вы той же породы, что и красные, большевики! Признаете свою вину, но вроде как еще и гордитесь!

— Я своей виной не горжусь. Но готов ответить за последствия. И надеюсь сделать это без дрожи и воя!

Обергруппенфюрер Пралль презрительно усмехнулся. Он не раз видел, как под кулаками эсэсовцев люди теряют всякое достоинство. Но видел и взгляд иных замученных, взгляд, в котором и под пыткой сквозило холодное, чуть ли не насмешливое превосходство. И, памятуя об этом взгляде, он не заорал и не пустил в ход кулаки, а только сказал:

— Вы останетесь в этом кабинете впредь до моих распоряжений. Сперва я должен доложить наверх.

Советник уголовной полиции Цотт согласно кивнул, и обергруппенфюрер Пралль удалился.

Глава 46

Комиссар Эшерих вновь на свободе

Комиссар Эшерих вновь при исполнении. Списанный в покойники вновь воскрес, вышел из застенков гестапо. Слегка побитый и помятый, он опять сидит за своим письменным столом, а коллеги спешат выразить ему сочувствие. Они всегда в него верили. Все бы сделали, что в их власти. «Только вот, понимаешь, если высшее руководство кого-то не жалует, наш брат уже ничего сделать не может. Разве что лапы себе обожжет. Да ты и сам все знаешь, все понимаешь, Эшерих».

Эшерих твердит, что все понимает. Кривит рот в усмешке, которая выглядит неловкой, вероятно, потому, что Эшерих не научился пока улыбаться щербатым ртом.

Лишь две речи по случаю его возвращения на службу произвели на него впечатление. Одну произнес советник Цотт.

— Коллега Эшерих, — сказал он. — Меня не отправляют в бункер на ваше место, хотя я заслуживаю этого в десять раз больше, чем вы. Не только из-за допущенных мной ошибок, но еще и потому, что по отношению к вам я вел себя по-свински. Оправдывает меня только одно: я верил, что вы работали плохо…

— Не стоит так говорить, — ответил Эшерих со щербатой усмешкой. — В деле Домового до сих пор плохо работали все, вы, я, все. Забавно, но мне вправду очень хочется познакомиться с человеком, который своими открытками навлек на окружающих столько бед. Странный он тип, должно быть…

Он задумчиво посмотрел на советника уголовной полиции.

Тот протянул ему свою архивно-желтую руку.

— Не думайте обо мне слишком плохо, коллега Эшерих, — тихо сказал он. — И вот еще что: я разработал новую теорию насчет того, что преступник как-то связан с трамваями. Вы все найдете в материалах дела. Пожалуйста, не забывайте ее совсем в своих дальнейших разысканиях. Буду счастлив, если хотя бы одно из моих соображений окажется правильным! Прошу вас!

Засим советник уголовной полиции Цотт ушел в свой отдаленный, тихий кабинет, думая уже только о собственных теориях.

Со второй знаменательной речью выступил, разумеется, обергруппенфюрер Пралль.

— Эшерих, — сказал он приподнятым тоном. — Комиссар Эшерих! Вы ведь хорошо себя чувствуете?

— Очень хорошо! — отвечал комиссар. Он стоял за письменным столом, невольно в стойке «руки по швам», как привык в камере. И сколько ни боролся с собой, дрожал всем телом. Взгляд его был устремлен на начальника. Перед этим человеком он испытывал только страх, безумный страх, поскольку