Надсада - Николай Зарубин

— Месье хотел бы увезти к себе на Родину как бы частицу России: ее прошлого и настоящего. А на вашей картине он видит Россию во всей исторической ретроспективе двадцатого века. Месье — писатель, он не богат, но достаточно состоятелен, чтобы заплатить за картину двадцать пять тысяч долларов…

«Хорошие деньги, — размышлял Белов. — Может, в самом деле продать?»

— Когда месье собирается возвращаться во Францию? — спросил неожиданно для себя.

— Через пять дней.

— Через четыре дня пусть забирает картину.

«Сделаю копию — мне ее будет достаточно, — решил про себя. — Чего бедствовать, если дают хорошие деньги. И мне хватит на поездку в Сибирь, и семья будет обеспечена».

— Через четыре дня, дорогая женушка, будем при деньгах, — говорил дома. — Аж двадцать пять тысяч американских долларов предложил французик за картину. За-аживем… А я пока копию сделаю.

Людмила заволновалась, схватила сумку и — за дверь. Скоро вернулась с покупками, среди которых была бутылка хорошего вина.

Собирая на стол, излишне суетилась, беспрестанно чему-то улыбалась, а Николай Белов с любовью смотрел на свою стареющую супругу и тоже радовался.

И в самом деле: как мало надо человеку для счастья…

Копия в прямом смысле не получилась, а родилась на свет божий совершенно иная работа, с которой кроме исходившей от полотна светлой печали прибавилось горькое, безнадежное, безысходное. Будто понапрасну и гибель корня Ануфриева, и чудесное спасение отрока Афанасия, и победа на войне двух солдат — Данилы и Степана.

Хотя нет: на этот раз лица, фигуры детей художник прописал четче, ярче, живее, и в этом уголке картины как бы сбереглась крупица надежды. Добавились и ранее отсутствовавшие детали, ведь он теперь гораздо лучше и знал, и понимал быт сибиряков, чем тогда, когда писал первоначальный вариант. Именно вариант — так теперь он обозначил для себя эту дорогую сердцу работу, в то же время понимая, что если бы попытался написать еще раз, то и новая работа отличалась бы от двух предыдущих.

«Все, — решил про себя. — Больше к этой теме не буду возвращаться».

Без сожаления расстался Николай Данилович с прежним полотном, накупил красок, холстов, рам, всего того, что ему было необходимо, и скоро отбыл в Сибирь, где его заждались отец, мать, старый Воробей на выселках — все, чем жил и чем был жив все последние более пятнадцати лет.

А когда уже сидел за стаканом чая в своем купе в поезде, где он занимал все четыре места, так как надо было уместить объемистый багаж, то вдруг явственно осознал, как он соскучился и по родителям, и что не где-нибудь, а именно в Сибири и есть его настоящий дом. А в Москву он наезжает сугубо по делам. Ни жена, ни дети так не притягивали Николая в Белокаменную, как всей душою стремился он в Сибирь.

«Гены, наверное», — думал он сейчас, без интереса выхватывая глазами проносящиеся за окном вагона привычные картины центральной части России и прикидывая в уме, когда подъезжать к Уралу и когда, наконец, откроются желанные сердцу картины поначалу Западной, а потом и Восточной Сибири.

«Гены…» — убеждался, пытаясь заглянуть в самое нутро самого себя. Гены — это прежде всего отец, Данила Афанасьевич, его большая любовь к матери Николая — Евдокии, к покойному брату Степану, его родовая память об ушедших поколениях Беловых.

Да, только отец и никто более собирал вкруг себя их всех, даже брата Владимира, притягивал, ставил на свое место в той генелаогической упряжи, которая уходила в глубь сошедших в мир иной поколений беловского рода.

За все почти четверо суток дороги Николай ни разу не прилег на свободную полку, а спал тут же, сидя за вагонным столиком, положив голову на руки. И этого ему доставало для отдыха — так велико было желание поскорее приехать.

На вокзале небольшого районного центра Николая встречали отец и мать, помогая принять багаж, который он подавал прямо через открытое окно вагона.

Но что особенно было приятно, так это видеть здесь же вечного Ивана Евсеевича Воробьева, или попросту — Воробья, которому было уже, наверное, за девяносто, но живости у старика не убавилось. Иван Евсеевич каким-то образом взобрался на подножку вагона, проник в купе и, прыгая за спиной художника, будто из автомата, очередями выстреливал слова:

— Миколка, родный, я ж все глазыньки проглядел, тебя поджидаючи… Вот заживем, картины сотворим… Историю и новоявленную молодь землицы… Я-от, бывалочи, аще молодой када был, иду от Раисы и всю, кака есть, землицу чую под ногами… От… и — до…

Николай улыбался, краем уха слушая болтовню старика, торопился выгрузить багаж и успеть выйти из вагона.

— Ты, Иван Евсеевич, иди к выходу, а то скоро поезд тронется. Я-то помоложе, успею выскочить, а ты поедешь дальше.

— Счас, родный, счас. Иду уж…

Николаю и в самом деле пришлось соскакивать почти на ходу.

Увязывали добро на багажник жигуленка, часть уместили внутрь машины и скоро прибыли к дому Данилы и Евдокии.

Время было утреннее, Евдокия собирала на стол, мужики с удовольствием пили квас, которого в этом доме всегда заваривалось вдосталь.

— Рассказывай, сынок, где был, что делал, как там супруга, дети? — спрашивал Данила Афанасьевич, с удовольствием оглядывая похудевшую фигуру сына.

— Вот-вот, Миколка, сказывай как на духу: че делал, куды ходил, посправнела ли супружница Людмила, здоровы ли детки? — приступал и Воробей.

— Все здоровы и — ладно, — вставила свое Евдокия. — Это главное, да чтобы было на что жить.

— Я, мама, им денег оставил достаточно — картину продал, лучшую свою картину.

— Какую ж?

— «Беловы», в общем ту, на которой представлена вся родова Беловых.

— Да что ты, сынок, эт же все одно, что икону из красного угла избы продать, — повернулся к нему Данила Афанасьевич.

— Э-эх, Миколка… — ахнул где-то сбоку и Воробей.

— Успокойтесь, я написал другую — лучше той. Глубже, осмысленней. А та ведь писана была под первым впечатлением от всего, что встретил здесь в Сибири, что узнал о своей родове. Незрелая… Эта лучше, ближе к истине, и в целом я вполне удовлетворен. Да и дыры финансовые заткнули — француз хорошие деньги дал. К тому же, кажется, француз разбирающийся в живописи, искренне интересующийся всем, что касается прошлого, настоящего и будущего России. В хорошие руки попала моя работа.

— Ну и добро, сынок, — примирительно сказал Данила Афанасьевич. — Может, так-то оно и лучше.

— Лучше-лучше, — поддакнул следом Воробей. — Миколка знат, че делат… Он, Афанасьич, корня-то беловскага, мозговитый… Я-от завсегда старался своей Раисе сделать как лучше…