Сестры Мао - Гэвин Маккри
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Обо мне не беспокойся.
– Не беспокоюсь. Я знаю, что с тобой все будет хорошо.
Пожав плечами, фыркнув и бросив взгляд по сторонам, она пыталась избежать боли, которую принесли эти слова.
– Знаешь, Сай, – сказала она тогда, – мир изменился с тех пор, как ты в нем бывал в последний раз. Шестидесятые – время хищников. Тебя сожрут.
– Я пережил войну.
– По сравнению с этим – детская игра.
Он вышел в коридор и повесил на спину рюкзак. Обернулся и посмотрел на нее через открытую дверь.
– Скажи мне одну вещь, прежде чем я уйду, – произнес он. – Ты собираешься пройти через это?
– Через хэппенинг? Не вижу причин отказываться. Что я теряю?
– Просто помни, что мать – не враг тебе. Будь с ней помягче. Тебе не придется применять силу, она вам подчинится, если вы найдете к ней правильный подход.
– Посмотрим.
– Война – мать всего сущего. Ты слышала эту поговорку? Твоя мать не может понять, кто она такая. Не лучше, чем ты.
У всех одна и та же судьба. Ты ударишь ее – кто-то другой ударит тебя.
– Избавь меня от солдатских мудростей, Саймон. Ты сейчас просто дезертир. Если уходишь, иди.
Так он и сделал.
Она пошла проверить его комнату и обнаружила, что та пуста. В шкафах ничего не было. Банки с деньгами исчезли. Именно эту пустоту она и ожидала увидеть здесь когда-нибудь. И это только доказывало: начало вещи никому не ведомо, но конец ее разглядеть никогда не бывает слишком трудно.
* * *
Она вылила остатки сидра на пол и выбросила бутылку. Пошла к Дорис, чтобы та наложила ей грим.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Дорис, натирая ей лоб и щеки кремом для обуви.
– Решительно, – ответила Айрис.
Дорис повязала вокруг головы Айрис белую ленту:
– Не слишком туго?
– Нормально.
Дорис протянула ей красную нарукавную повязку:
– Ты тоже собираешься надеть такую?
Айрис взглянула через плечо Дорис, чтобы проверить, кто еще в группе надел нарукавные повязки. Почти все.
– А ты? – спросила Айрис.
– Почему бы и нет? – сказала Дорис.
– К черту. Надевай.
Теперь, когда Айрис облачилась в костюм, они были готовы к работе. Ева выстроила детей у дверей зрительного зала и каждому выдала по фонарю. Младшим она дала маленькие фонарики, которые они могли держать прямо в руках; старшим – большие, потяжелее, некоторые из которых висели на шестах. Дети, хотя и были на взводе, пылали от избытка энергии, держали себя абсолютно серьезно. Никто из них не хвастался, если получал свой любимый фонарь, и не жаловался в противном случае; наоборот, они сразу же брали в руки тот, который им давали, осматривали его, поворачивали, проверяли, как лучше его демонстрировать.
Распределив оставшиеся фонари между взрослыми, Ева, которую легко было узнать и принять за командира благодаря красному шлему, вывела всю группу на улицу. Шедшая весь день морось стихла, но небо не прояснилось, и ветер подхватывал крупные капли воды, срывавшиеся с черепицы и вылетавшие из водосточных труб. Во мраке улицы, в час меркнущих красок сияние сорока четырех фонарей достигало крыш и конца дороги. Это было прекрасно. Но этот образ был также и хрупок. Если бы снова пошел дождь, фонари погасли бы, и им пришлось бы идти в темноте по мокрой дороге. Вид был бы жалкий, люди бы над ними смеялись.
Ева сначала выстроила детей, а затем взрослых. Сама она должна была возглавить колонну, а Санни, который был выше, замыкать ее. Остальные взрослые должны были, как приставы, образовать человеческую цепь по обе стороны колонны, чтобы защитить детей и не допустить вмешательства посторонних. Айрис должна была идти в середине, по сторонам от нее двигались Глен и Эгги, которые несли соединенные проволокой шесты; на проволоке висела линия фонарей. Киту отвели особо заметное место впереди. Ева не решилась выделить Дорис определенное место, поэтому та решила плыть рядом с хвостом. Альваро оставался за рамками процессии и снимал ее на подаренный Дорис новый дорогой фотоаппарат.
Сформировав колонну, Ева прошла взад и вперед, проверяя, все ли довольны, готовы и помнят правила марша. Затем она заняла свое место впереди и трижды позвонила в колокольчик. Колокольчик, найденный в старой реквизиторской «Восточного ветра», был из тех, которыми школьные учителя когда-то звали детей со двора. Теперь же его звон должен был звать местных жителей к окнам. В окрестных домах зажигались огни. Дергались занавески. Наружу выглядывали лица.
«Мы верим в ничто и во все».
«Мы люди, и мы подобны богам».
«Мы не запад и не восток, мы – „Уэрхауз‟».
Процессия двинулась в сторону вокзала Сент-Панкрас. Эти пахнущие углем улицы; этот мрачный кирпич и новый бетон; эти кварталы: Айрис знала их как свои пять пальцев. За лето, проведенное девочкой в «Восточном ветре», она изучила каждый дюйм Сомерстауна. Сбежав из родительской тюрьмы, она бродила по всем террасным кварталам и переулкам, заводила дружбу со всеми, кто ее принимал: с мальчишками. Уличный футбол, драки, марблы, «каштаны», бейсбол, догонялки и бег, казалось, вечный бег от одной или другой банды. Она была счастлива здесь, среди этих простых людей, и отказывалась признать, что отличается от них, несмотря на то, что отличие скрыть было невозможно. Они понимали его лучше, чем она сама. Кто ходил в музеи и театры, кто знал о латинских неправильных глаголах, поэзии, Шекспире, солилоквиях, сценах, импровизации и пантомиме, кто не ерзал, не ковырял в носу, не шепелявил, не сутулился, кто сидел прямо, внимательно и безукоризненно произносил свои реплики, – тот не мог быть одним из них.
Теперь, проходя мимо ее старого убежища, словно признавая его святость, участники шествия сохраняли религиозную тишину; от звука их шагов и колокольчика, в который Ева звонила, чтобы задавать ритм, она становилась только отчетливей. Дети не вели привычной болтовни. Вместо этого они выражали торжественность и серьезность. Их действия казались важными, потому что сами дети стали считать себя важными. Сомерстаун был их территорией, то, как они здесь выглядели, имело для них значение. Жители этих мест – их родные, их соседи – были одними из самых суровых в Европе, им всем было тяжело.
Замкнутые, они мужественно несли свое бремя, но все же, видя процессию детей с фонарями, многие из них отрывались от дел и чувствовали, что внутри них растет нежность, которая, если бы ее признали, могла бы довести их до слез.
Шествие пронесло эту тишину через толчею
