Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

— А вы будете аккомпанировать, Филип? — спросила Люси. — Тогда я могла бы продолжать мою работу. Вас это не затруднит? — добавила она, бросая на него милый вопрошающий взгляд и, как всегда, испытывая беспокойство, пришлось ли ее предложение по душе другому; как видно, ей не терпелось вернуться к вышиванию.

Филип просветлел при этих словах, ибо есть ли, кроме сильного страха и горя, такие чувства, которым музыка не приносила бы облегчения? А его в этот момент обуревали чувства глубоко затаенные и столь же сложные по своей сущности, как любое трио или квартет, призванные передать любовь, ревность, смиренную покорность и жгучее подозрение в одно и то же время.

— Для меня это удовольствие, — сказал оп, усаживаясь за рояль. — Только таким путем можно восполнить несовершенство человеческой природы и объединить в себе одновременно три лица — музыканта, певца и слушателя.

— Ну, как тут не позавидовать! — воскликнул Стивен. — Мои руки ни на что не годны — впрочем, кажется, это вообще свойственно людям с государственным складом ума. Поразительная склонность к превосходству умственных способностей над всеми иными! Надеюсь, вы обратили на это внимание, мисс Талливер? — Стивен невольно, по своему обыкновению, апеллировал к Мэгги, и она, покраснев в ответ, не удержалась от колкости.

— Да, я обратила внимание на то, что вы склонны при случае обнаруживать свое превосходство, — сказала она, улыбаясь, и Филипу в эту минуту всей душой хотелось верить, что она не находит эту черту Стивена приятной.

— Будет вам! — воскликнула Люси. — Музыки, музыки! А наши пороки и добродетели мы обсудим в другой раз.

Когда Мэгги слушала музыку, она всегда делала попытку заняться шитьем — и всегда безуспешно. Сегодня она приложила к этому особые усилия, ибо мысль, что Стивену известно, как приятно ей его пение, рождала в ней уже не просто шутливый протест; к тому же она знала — он всегда становится так, чтобы видеть ее. Но старания Мэгги ни к чему не привели: вскоре она выпустила из рук шитье, и все ее благие намерения растворились в душевном волнении, вызванном проникновенным дуэтом. Казалось, волнение это рождало в ней одновременно силу и слабость — силу, толкавшую ее к наслаждениям, и слабость, делавшую ее неспособной противиться им. Когда мелодия неожиданно перешла в минор, Мэгги даже на мгновение привстала, так велико было ее возбуждение. Бедная Мэгги! Как она была прекрасна, когда оказывалась во власти звуков, беспощадно овладевавших ее душой. Видно было, как вся она трепещет, как, наклоняясь вперед, сжимает руки, чтобы подавить внутреннюю дрожь, а ее широко раскрытые глаза сияют, вновь обретая детское выражение восторженной изумленности которое всегда возвращалось к ней в счастливые минуты. Люси, обычно сидевшая за роялем и никогда не видевшая Мэгги в таком состоянии, теперь не смогла устоять перед искушением украдкой подойти и поцеловать ее, а Филип, время от времени бросая из-за нот взгляд на Мэгги, думал о том, что никогда не видел ее такой взволнованной.

— Еще, еще что-нибудь! — сказала Люси, когда дуэт исполнили второй раз. — И опять что-нибудь бурное. Мэгги всегда говорит, что любит стремительный поток звуков.

— Тогда мы споем „Поскорей же пустимся в путь“. Это как нельзя лучше подходит к дождливому утру. Но в силах ли вы пренебречь вашими священными обязанностями и петь с нами? — проговорил Стивен, обращаясь к Люси.

— О да! — ответила она, смеясь. — Только отыщите, пожалуйста, на этажерке „Оперу нищих“.[97] Она в истрепанном переплете.

— Чрезвычайно полезное указание, если учесть, что там имеется десятка два переплетов, соперничающих своей истрепанностью!

— А пока сыграйте нам что-нибудь, Филип, — сказала Люси, видя, что он перебирает клавиши. — Что это вы сейчас играли? Какая прелестная мелодия! Мне она совсем незнакома.

— Разве вы никогда ее не слышали? — спросил Филип, повторяя мотив уже более отчетливо. — Это из „Сомнамбулы“[98] — „Ah! porche non posso odiarti“.[99] Я не знаю всей оперы, но, кажется, тенор говорит героине, что будет всегда любить ее, даже если она его покинет. Когда-то я пел вам это по-английски: „Я буду верен своей любви“.

Нельзя сказать, чтобы Филип совсем случайно остановил свой выбор на этой арии; она могла косвенным путем выразить Мэгги то, что он не мог заставить себя сказать ей прямо. Мэгги не пропустила ни слова из того, что Филип говорил Люси, и, когда он запел, она поняла страстную жалобу, заключенную в мелодии. Этот исполненный мольбы голос не обладал высокими достоинствами, но Мэгги он был давно знаком: приглушенно и урывками он пел ей во время прогулок по тропинкам, поросшим травой, в зеленых лощинах и под раскидистым ясенем в Красном Овраге. В словах будто звучал какой-то упрек… Хотел ли этого Филип? Мэгги жалела, что в разговоре с ним ей не удалось более ясно внушить ему, что он должен отказаться от своих надежд и что в силу непреодолимых препятствий любовь их невозможна. Пение Филипа трогало, а не волновало ее; оно навевало воспоминания и мысли, и ее возбуждение сменилось спокойной грустью.

— Уж эти мне теноры! — заметил Стивен, с нотами в руках ожидавший, пока Филип допоет арию. — Вы развращаете прекрасный пол, воспевая в трелях свою сентиментальную любовь и постоянство, которые попираются самым коварным образом. Как видно, только обезглавив вас и поднеся вашу голову на блюде — а так, помнится, поступали со средневековыми трубадурами и труверами — можно прекратить эти смиренные излияния. Я считаю необходимым предложить противоядие, а тем временем мисс Дин, быть может, найдет в себе решимость оторваться от своих коклюшек.

И Стивен пропел с дерзкой веселостью:

Ужель умру я в муке страстнойОттого, что ты прекрасна?

словно наполняя жизнью и бодростью самый воздух комнаты. Люси, всегда гордившаяся Стивеном, что бы он ни делал, засмеялась и, глядя на него с восхищением, подошла к роялю; Мэгги, как ни хотела она противостоять духу песни и певцу, была захвачена и покорена невидимым влиянием: ее увлекала за собой волна, с которой у нее не было сил бороться. Но, полная гневного стремления не выдать себя, она схватила шитье и продолжала с похвальным усердием делать неровные стежки и колоть себе пальцы, не подымая глаз и оставаясь внешне безучастной к тому, что происходит вокруг, до тех пор, пока все три голоса не слились в песне „Поскорей же пустимся в путь“.

Боюсь, что в душу Мэгги неминуемо закралось бы чувство тайного удовлетворения, знай она только, как этот дерзкий и самонадеянный Стивен целиком поглощен ею, как быстро его решимость держать себя с ней подчеркнуто равнодушно переходит в раздражающе-непреодолимое желание добиться от нее какого-нибудь знака расположения, обменяться с ней полувзглядом или полусловом. Ему не пришлось долго ждать удобного случая: когда перешли к музыке из „Бури“,[100] Мэгги, встав с места, направилась в другой конец комнаты за понадобившейся ей скамеечкой; не участвовавший в это время в пении Стивен, от которого не ускользало ни одно ее движение, угадал ее желание и, предупреждая его, бросился к скамеечке; подняв ее, он посмотрел на Мэгги такими умоляющими глазами, что было бы бессердечием не ответить ему благодарным взглядом. А когда вам под ноги подставляет скамеечку самоуверенный молодой джентльмен, и этот джентльмен, столь уверенный в себе, не совсем вам безразличен, и, становясь вдруг покорным и внимательным, он медлит и склоняется к вам с вопросом — не опасно ли сидеть на сквозняке между окном и камином и не будет ли ему позволено передвинуть для вас рабочий столик, — то, само собой разумеется, все это вызывает предательскую нежность в ответном женском взгляде, особенно если первые жизненные уроки были преподаны вам на прозаическом, будничном языке. Для Мэгги подобные знаки внимания не были привычны, они были чем-то совсем новым в ее жизни, и свойственная ее натуре потребность в поклонении сохранила всю свою первоначальную свежесть. Предупредительно нежный тон Стивена заставил Мэгги поднять глаза на склонившееся к ней лицо, когда она произносила в ответ: „Нет, благодарю вас“, и, вопреки всему, взгляд, которым они обменялись, был полон для них той же прелести, что и накануне. Со стороны Стивена это был лишь обычный акт вежливости, потребовавший не больше одной-двух минут, и Люси, занятая пением, едва ли обратила на это внимание. Но для Филипа, в душе которого жила уже смутная тревога, готовая находить себе подтверждение в самых незначительных случайностях, неожиданное рвение Стивена и преображенное лицо Мэгги, очевидно отразившее сияющую улыбку, обращенную к ней, составили столь разительный контраст с недавним подчеркнутым безразличием, что он сразу же усмотрел в этом горький для себя смысл. Вновь зазвучавший голос Стивена действовал на его взвинченные нервы так раздражающе, словно то был лязг железа; Филипу даже захотелось извлечь из рояля резкий и пронзительный звук. В действительности он не имел сколько-нибудь разумных оснований заподозрить существование недозволенных чувств между Мэгги и Стивеном — так по крайней мере говорил ему здравый смысл, — и ему не терпелось поскорее оказаться дома, чтобы, хладнокровно обдумав ложные впечатления, доказать себе их несостоятельность. Но вместе с тем ему хотелось оставаться до тех нор, пока будет Стивен, — всегда быть с Мэгги, когда с ней Стивен. Бедному Филипу представлялось естественным, более того — неизбежным, что любой мужчина, увидев Мэгги, должен в нее влюбиться. Но у нее нет надежды на счастье, если, увлеченная несбыточными мечтами, она полюбит Стивена; рта мысль окрылила Филипа, позволив ему рассматривать свою любовь к Мэгги в более благоприятном свете. Оглушенный бурей чувств, он стал путать ноты, и Люси уже поглядывала на него с недоумением, когда приход миссис Талливер, позвавшей их завтракать, дал повод Филипу закончить игру.