Солнышко в березах - Николай Никонов

Розовая девушка подала мне мягкие шлепанцы и ушла, сильно двигая очень выпуклым и широким задом, улыбаясь и оглядываясь через плечо. Я с трудом заставил себя не смотреть ей вслед. От нее оставалось чувство безысходной зависти, смешанной еще с чем-то непонятным, тяжелым. Кажется, даже Костя ощущал это, потому что подмигнул и покраснел. Непривычно ступая по ворсу ковровой дорожки, робея, я проследовал в светлую небольшую столовую с блестящей полированной мебелью, какой я еще никогда не видывал. Столовая с красивыми старинными часами в футляре красного дерева, с фарфоровыми конями, всадниками, обнаженными купальщицами на роскошном буфете, за стеклами которого сверкал хрусталь, стопы тарелок, цветные фужеры и вазы. На стене над столом картина в широком багете — плоды, фрукты, серебро… Даже представить не мог, что такая картина запросто может висеть дома — самое место ей где-нибудь в галерее. За столом, под картиной, сидел в расстегнутой рубашке, серых брюках с лампасами сам генерал Мосолов, пил чай из тонкого стакана в тяжелом литом подстаканнике, а перед ним на белейшей скатерти стояли корзинка с печеньем, сахарница, полная сахару, масло, хлеб, сыр и нарезанная тонкими ломтиками темная копченая колбаса. Мясистое лицо генерала, неуловимо похожее на Костю, было в испарине, глаза смотрели с важным благодушием. Как это так — у генералов и лица самые генеральские…

— Папа, это мой товарищ, Толя Смирнов… Отец у него тоже генерал… — представил меня Костя.

Я не знал, куда деться, глупо, почтительно улыбался.

— Ну? — Мосолов отставил стакан. — Добро пожаловать… Смирнов… Смирнов… Что-то не слыхал… Не в МГБ?

— Он в штабе, — за меня ответил Костя.

— В штабе округа? Смирнов? — генерал снова потянул стакан, прихлебнул раздумчиво.

— Ему недавно присвоили, — продолжал Костя.

— А-а… Ну, тогда может быть… Смирнов… Ну-ну…

И генерал еще раз улыбнулся, допил стакан.

У Кости была очень уютная, довольно большая комната с окнами на тополя. Много книг в полированном шкафу. Медвежья шкура на полу, лохмато густая, запомнились длинные черноватые когти. Ковер на стене. Вместо кровати — тахта. Новенькая длинная радиола возле на полированном столике. У окна был письменный стол, настоящий, с ящиками, с телефоном, с письменным прибором и толстым настольным стеклом.

Мы сели на тахту. Она мягко пружинила. Я был не в состоянии говорить, удрученно молчал, хотя делал вид, что такая обстановка для меня привычна. Чтобы скрыть смущение, подошел к окну, глядел на макушки тополей. Да, это была настоящая генеральская квартира. И я подумал, что люди, вырастающие в таких квартирах, наверное, очень крепко уверены, что жизнь устроена именно так, как им нужно и желательно. Эта квартира показала жалкую сущность моей лжи, и я чуть было тут же не сказал Мосолову…

Сказать или нет? Сказать или нет? Сказать… Я струсил. Нет. Не здесь, не сейчас, не среди этих апартаментов, медвежьих шкур и полированных шкафов — здесь не повернется язык.

Мосолов, видя мою скованность и по-своему ее истолковывая, шутил, смеялся, рассказывал, как сегодня на уроке литературы кто-то положил под ножку стула взрывчатый капсюль и Нина Васильевна «подорвалась» на нем, когда села. Урок сорвали. Многих таскали к директору. Кто подстроил — неизвестно. Никто не сознается.

Понемногу я освоился. Включили радиолу. Пластинок у Кости было много, и все отличные. Просматривая их, я окончательно овладел собой. Закрыли дверь. Закурили моей «Пальмиры». Это была последняя пачка, на последние деньги от костюма. Деньги эти оказались очень неспорыми, их не хватило на половину того, что я рассчитал про себя сперва. Масса мелких нужд, которые оставлял без внимания, и вот результат — последняя коробка «Пальмиры». А дальше что? Чувствовал, как близится все это, рано или поздно придет, откроется, и, может быть, лучше раньше, скорее… Курили. Костя умел пускать дым кольцами. Я не умел. У меня никак не получалось, чтобы так же — колечко за колечком: больше, меньше, меньше, еще меньше. «Батя знает, что я курю, а делает вид… — посмеивался Костя. — Тина не выдаст».

— Кто? Кто?

— Тина. Домработница. Хорошая?

— Что говорить… Я думал — ваша родственница. Не девка, а…

— Я ее иногда прихвачу — грозится: «Отцу скажу!» А не говорит. Она хорошая, добрая.

«Эх, какое у нее имя — Ти-на, такое очень к ней подходящее, прямо засасывающее», — подумал я, представив пышную русалку. И как все-таки странно: соседка, та, что уехала, казалась мне очень красивой женщиной, но пришла Галина Михайловна, и соседка померкла, поблекла. Галина Михайловна заняла ее место, и казалось, уже не может быть на земле более тяжелой совершенной женской красоты, но… вот — Тина, которую я увидел впервые, в сто раз прекраснее Галины Михайловны, и неужели еще может быть что-то более красивое, чем сама красота?

— Откуда она?

— С дороги… Работала проводницей. Отец ее любит.

— А где у тебя мать?

— Мамы, брат, нету. Умерла. Рак. Четыре года прошло. Четыре года… — Костя помрачнел, а мне стало стыдно за этот вопрос, и я опять увидел простого, доброго, опечаленного мальчишку.

Помолчали.

— Э-э, слушай, что я тебе сейчас покажу! — Костя улыбнулся, полез в стол, осторожно достал большую фотографию. Оля Альтшулер.

— Как? — улыбался Костя.

Ослепительная Оля на фото была невероятна, как кинозвезда. Даже лучше. У звезд много косметики, а Оля ведь была натуральная от ресниц до губ. И я вспомнил, как танцевал с ней у Лиды.

— Что говорить… Она у тебя бывает?

— Конечно. Почти каждое воскресенье. Или я к ним, или она ко мне. Приходи с Лидкой. Весело будет. Потанцуем. Или давай у тебя соберемся, послезавтра как раз выходной. Даже интереснее. Квартира большая?

— Меньше… У нас сейчас ремонт. Известка… Краска…

— А-а, нну, тогда отпадает. Только почему ремонт зимой?

— Да мы недавно переехали.

— Надо бы до переезда ремонт, — сказал он.

Я согласился:

— Надо бы…

Посидел еще немного, послушал какой-то новейший вальс.

Нелегкой походкой матросскойИду я навстречу врагам,А после с победой геройскойК родимым вернусь берегам…

Слова не нравились, было в них что-то грубо хвастливое, известное: «врагам, берегам», «с победой геройской…»

Припев был лучше, особенно музыка, сопровождение на аккордеоне:

А волны и стонут, и плачут,И плещут о борт корабля…

Но слова-то, слова: «о борт корабля…» Пластинка кончилась.