Собрание сочинений. Том 1. Голоса - Генрих Вениаминович Сапгир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ДАВИД ШРАЕР-ПЕТРОВ
Давид Шраер не принадлежал к «ахматовским сиротам», но в юности они дружили, что, несомненно, запечатлелось в его поэзии, не говоря уже о его мемуарной прозе.
Зрелый поэт, который успел побывать в советских поэтах и переводчиках и нашел в себе силы выбраться из этого болота. Ну, конечно, и судьба так сложилась. Давид решил эмигрировать, стал отказником. Но это, как я понимаю, внешние события. Он уже давно думал и писал иначе, чем вся эта кодла («Народ – победитель! народ – строитель! Бам! Бам! БАМ!»). И вся эта фальшь считалась непререкаемой истиной!
Когда Давид ко мне приходил, читал совсем другое. Школа у него была питерская, друзья – Рейн, Бобышев, Найман, только отношения, как я понял, сложные. Он долго жил в Москве, и мы нередко встречались.
Так получилось, что свои настоящие, оригинальные стихи Давид смог издать только в эмиграции, в Америке. Сборник любовной лирики Давида Шраера-Петрова «Песня о голубом слоне» назван Энциклопедией Британика в числе лучших поэтических сборников русского зарубежья за 1990 год.
Мне он прислал книгу «Вилла Боргезе», издательство «Нью Ингланд паблишинг К°», 1992 год. Некоторые стихи из этой книги я и включаю в антологию самиздата – потому что видел я их на листочках и слышал от автора лет 20 назад.
ЕВГЕНИЙ РЕЙН
Поэта Евгения Рейна Бродский не раз называл своим учителем. Не знаю, в чем выражалось его учительство, но как поэт он совершенно оригинален. И если говорить о близости других поэтов, то это скорее акмеисты и экспрессионисты – Ахматова и Кузмин, Луговской и Багрицкий. Сам поэт дружил с великой Ахматовой, и, как я понимаю, мир ее был ему близок. В стихах Евгения часто звучат элегические мотивы, обращение к молодости, к друзьям, спор с неким преследующим его демоном. Шум уходящего времени слышит Евгений Рейн, – я бы сказал, музыку минувшего века.
Рейн говорит, что познакомил нас Слуцкий, я этого не помню. Зато очень хорошо помню, как читал свои стихи у него на квартире, в Ленинграде. Женя тогда жил на улице Рубинштейна, в центре. Пьяный Горбовский во время моего чтения из протеста завернулся в ковер и укатился в другую комнату.
Потом был московский период Рейна, когда он жил на Преображенке, в полубараке. И написал про свое житье-бытье стихи, которые сразу стали известны всей литературной Москве.
В 1984 году с большим трудом ему удалось издать книгу стихов в издательстве «Советский писатель». Цензура поработала над лирикой очень тщательно, вымарывались целые строфы и блоки строк. Все равно эта книжечка была как голубь, прилетевший в наш самиздатский ковчег, – надежда.
Евгений Рейн – неиссякаемый кладезь литературного фольклора: столько рассказов о современниках я услышал от него! Будет жаль, если все это останется только устным творчеством поэта.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Когда я в 1960 году приехал в Ленинград – как бы в качестве посланника от московских поэтов, – Женя Рейн меня познакомил с рыжим порывистым юношей – поэтом. Я стал бывать у него дома. Там, в огромной зале с балконом, за колонной и шкафом было его пристанище и гнездо. Бродский тогда переводил с польского Галчинского, которого мне и читал. Одно время мы встречались часто. Помню его раннюю поэму «Шествие». Он уже тогда гудел и распевал виолончельным голосом, читая, а я, каюсь, уснул под хмельком. Поэт обиделся и не подарил обещанную поэму, отпечатанную книжицей на машинке. Признаться, скучной была эта юношеская безумно романтическая поэма.
Иосиф Бродский рано стал известен молодому Ленинграду, а затем Москве: его читали в компаниях и перепечатывали. Это только так говорится, что читали на кухне, а на самом деле читали в мастерских, в больших квартирах. На кухне, впрочем, тоже. Где выпивали, там и читали. Чтение поэта завораживало, что-то было магическое в его ранних стихах.
С Анной Ахматовой – легендой, чудом, невозможно было поверить, что она живет рядом, – с Ахматовой Иосифа познакомил вездесущий Женя Рейн. Два тонкошеих мальчика приехали в Комарово. Ахматова сразу оценила Бродского. Было 7 августа 1961 года, день запуска космонавта Титова в космос и день запуска поэта Бродского в космос поэтический.
Затем его личная и поэтическая судьба стала складываться роковым образом: арест, ссылка, Америка, Нобелевская премия. И все это – последствия самиздата, то есть листков на машинке, которые передавались из дома в дом, пока не попали в «Большой дом», так называли в Ленинграде здание КГБ.
Правители стихов тогда боялись – как вообще любого живого слова. Историка Хейфица арестовали только за то, что он собирал самиздат Бродского в одну книгу.
Я приведу несколько любопытных цитат из статейки в газете «Вечерний Ленинград» за 1964 год: «Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем. На нем были вельветовые штаны, в руках – неизменный портфель, набитый бумагами. Зимой он ходил без головного убора, и снежок беспрепятственно припудривал его рыжеватые волосы…» Как видите, не без претензии на художественность, – но ведь в КГБ работали не только тупицы и убийцы. «…Этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он „любит родину чужую“, Бродский был предельно откровенен. Он и на самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине…» Ну и так далее. Тогда как будто были две страны. Страшная чиновная Россия, по сути своей враждебная поэту, и прекрасная широкая Россия – место поэзии.
Иосиф Бродский рано стал мифом, легендой. И потом, уже в Америке – всемирно известным первым поэтом, кажется, не только России, но и Америки. Нобелевским лауреатом – и лауреатом многих других престижных премий.
Еще две встречи были у меня с Иосифом. Первая, если я не ошибаюсь, в Белграде в 1990 году. Он еще сказал мне тогда: «Нет, не надо уступать им площадку». (Это про советских поэтов: я колебался, выступать ли мне с ними вместе на вечере.) На мой вопрос о его родителях, которых я знал, ответил коротко
