Да будем мы прощены - Э. М. Хоумс

Я чуть нажимаю, думая, что это может быть мой последний шанс узнать хоть что-то еще:

– Как вы знаете, я над книгой о вашем отце работаю много лет. Мне очень интересно: вы чувствовали в нем изменения со временем? Случалось вам открывать в нем что-то, от чего становилось неуютно?

– Мой отец был сложной личностью. Он делал то, что искренне считал лучшим для своей семьи и для своей страны. Ни вы, ни я никогда не постигнем всю глубину задач и трудностей, которые стояли перед ним. Спасибо вам, – говорит она, – и доброй ночи.

Я пишу Чинь Лан и прошу ее встретиться со мной в офисе завтра в девять.

В семь утра по Си-эн-эн показывают какого-то старика, который держит в руках блокнот Никсона. Он говорит, будто его дед выиграл эту тетрадь, когда бывший президент был еще лейтенант-коммандером на флоте и играл в покер. Он читает выдержку оттуда, и я тут же узнаю фрагмент из рассказа «Добрый американский народ».

Выходя из дому, я испытываю чувство, будто за мной следят. На подъездной дорожке напротив носом к улице стоит незнакомая машина. Водитель мне кивает так, что жутко становится, и я готов поклясться, что слышу щелчок фотоаппарата – если они еще щелкают.

Лифт в городском здании, где расположена фирма, останавливается на каждом этаже, выпуская людской груз, снаряженный чашками из «Старбакса», накрытых маффинами. Я знаю, что у меня за спиной кто-то стоит.

– Слишком глубоко копнул, – говорит он мне через плечо. Я хочу обернуться – гаснет свет, лифт дергается и останавливается.

– Атака террористов! – вопит какая-то женщина.

– Это вряд ли, – бурчит в ответ мужчина.

– Всегда где-то обо что-то споткнешься, – спокойно говорит знакомый голос у меня из-за плеча. – Найдется кто-то покруче тебя, он-то и будет командовать парадом.

– Еще что-нибудь скажите, – прошу я.

– Что тебе еще сказать? Я разочарован. Мои пятнадцать минут быстро закончатся.

Лифт дергается вверх, свет мигает, двери открываются. Пассажиры гурьбой вырываются наружу, спешат, как бы еще чего не случилось.

– Скачок напряжения, – говорит старик, оставшийся в кабине. – В семидесятых они то и дело случались. Мы говорили тогда «опять Джон Линдсей балуется».

Впереди, направляясь к пожарной лестнице, идет человек в синей ветровке, коричневых джинсах и с бейсболкой на голове.

Когда я сообщаю Чинь Лан, что проект свернут, она начинает плакать.

– Я так старалась никем не быть, когда пришла. Я чистая бумага, чтобы вы писали на ней книгу.

– Не беспокойтесь, – говорю я. – Я вам напишу самые лучшие рекомендации.

Она всхлипывает.

– И найму вас вычитывать мою книгу.

– Я не потому плачу, – отвечает она. – С карьерой у меня все в порядке: мне предложили профессиональную работу на полный день в волейбольной команде, но я ответила, что сперва должна здесь закончить. А плачу я потому, что вижу: вы очень любите президента Никсона, даже когда он плохо себя ведет. Вы так усердно работаете, вы такой смелый. Из-за вас я изучаю теперь Китай. Я так узнала много о своей стране, как не знала никогда. И о себе я много узнала из-за вас.

– Спасибо.

– Как вы думаете, что случилось? – спрашивает Чинь Лан.

– Страх.

– Может быть, они потом еще попробуют, – говорит она, – и им не будет так страшно?

– А вам случалось это делать? Пугать себя чем-нибудь.

– Нет, – отвечает она. – Я не такая страховая. Но мой отец, он не любит мышей. Мышь его очень сильно пугает. Он прыгает на бочку, как девочка. Мама должна мышь гонять, как большая кошка. Я могу спросить у вас вопрос?

– Да, конечно.

– Что вам так нравится в Китае?

– Никто до сих пор не спрашивал. Может быть, странно прозвучит, но мне нравится, какой он большой, – в нем все есть, от Эвереста и до Южно-Китайского моря, и там живет столько миллионов людей, и они такие предприимчивые, и нравится глубина его истории. Нравится, какой он древний, красивый, загадочный и другой.

– Вы там были когда-нибудь?

– Нет, а вы?

Она мотает головой.

– Родители говорят, что возвращаться не хотят никогда, что там все, что есть, очень из давнего времени и жизнь очень тяжелая. Им жалко тех родственников, которые там живут, и они печалятся о них сильно, но здесь им нравится намного больше.

Чего я не говорю Чинь Лан, так это что еще и боюсь Китая: представляю себе темную сторону, где не ценят жизнь человека так, как ценю ее я. Я боюсь, что если со мной что-нибудь случится – заболею, аппендикс порвется, – то окажусь, согнувшись пополам, в какой-нибудь китайской больнице, не имея возможности о себе позаботиться. Представляю себе, как погибаю от гангренозного аппендицита или от заражения после операции в недостаточно стерильных условиях. Я не рассказываю Чинь Лан, что мне мерещатся кошмары, когда китайцы в окровавленных белых халатах говорят мне на ломаном английском, что теперь моя очередь. И не озвучиваю еще одну важную мысль, пока еще не сформулированную. Не рассказываю, что не могу иногда не задуматься: не в том ли причина нынешнего мирового экономического кризиса, что Никсон открыл отношения с Китаем?

Закончив свои дела, мы с Чинь Лан прощаемся с Вандой и Марселем и отдаем бейджики. Прощай, офис, фирма, мужской туалет, лифт.

Мы идем обедать в магазинчик. Я не голоден, но мать Чинь Лан настаивает:

– За счет заведения.

Я привез из Южной Африки брелоки, которые сейчас расходятся как сувениры. Чинь и ее матери я дарю шарфы, купленные в аэропорту, а отцу – кожаный кошелечек. Мать Чинь дает мне на дорогу батончик «Херши».

– Не будь чужим, – окликает она меня, когда я ухожу. – Возвращайся скоро.

Два часа дня. Я уже десять минут как дома, переоделся и вышел полить цветы. Подъезжает София.

– Проезжала мимо, решила заглянуть, – говорит она, направляясь ко мне по подъездной дорожке.

Наверняка циркулировала вокруг квартала, ждала, пока я вернусь.

– Я все думаю о вас и вашей БМ.

Она упирает руки в бока, театрально вздыхает.

– Прошло лучше, чем я ожидал. Я вам очень обязан – спасибо.

– Не за что, это было удовольствие. Я так много узнала о вас, о Нейте, о Южной Африке! Да, забыла спросить: как торт?

– Идеальный.

– Очень рада. Не знала, получится или нет, – другая вода, высота над уровнем моря, печи! Не знаю, говорил вам Сахиль или нет, но я послала еще четыре запасные коробки смеси для торта, чтобы они попрактиковались заранее.

– Вы действительно все предусмотрели. И все традиционные еврейские элементы – я понятия не имел, что будет происходить.

Она улыбается, гордясь собой.

– Так эти бар– и бат– моя работа. Футболки отлично смотрелись, правда ведь?

– Фантастически, – отвечаю я. – И все представление, вместе с «Лев сегодня спит» – просто поразительно.

София краснеет, потом протягивает руку, кладет ее на мою – сжатую в кулак вокруг поливального шланга. Я разжимаю пальцы, шланг вылетает и хлещет струей вокруг, резко затихает, упав на землю.

– Знаешь, – говорит она, не замечая фокусы шланга, – а ведь наши отношения куда глубже, чем обычные «клиент – партнер».

Я не отвечаю.

– Я очень в тебе заинтересована, – говорит она.

– Не могу.

– Я тебе не нравлюсь?

– Я не свободен, – говорю я, отступая на шаг в буквальном смысле.

– А я думала, она тебя бросила.

Молчу.

– Ты считаешь несвободой интрижку с замужней женщиной? – спрашивает она.

– Так получается.

Она на секунду задумывается.

– А если сделать треугольник?

Я мотаю головой.

– Даже попробовать нет искушения?

– Не могу.

Мы во дворе танцуем непонятный танец: она делает шаг вперед, я два назад, она влево, я вправо.

– Не верю я тебе, – говорит она и вдруг бросается на меня в порыве, толкая на садовый стул.

Из кухонного окна высовывается Мадлен.

– Сай! – вопит она так, что в ушах звенит. – Наших бьют!

Как нападающий студенческой команды, которым он был когда-то, Сай выскакивает из дверей, вниз по ступеням, к Софии, и налетает на нее, как строительный шар, которым стены ломают. Софию отбрасывает в сторону.

Проходят секунды. София встает, отряхивается, смотрит на Сая.

– Спасибо, – говорит она. – Наверное, я о корень споткнулась. – Потом поворачивается ко мне со словами: – Ну, не пропадай.

И уезжает.

Я пишу эсэмэску Черил, что она была права насчет Софии. Она в ответ спрашивает, не предложила ли София треугольник.

«Да, а откуда ты знаешь?»

«Она сперва меня спросила, – пишет Черил. – Я сказала, что решать тебе, но она должна была спросить. – Пауза. – Ты меня знаешь, – пишет она дальше. – Мне все такие варианты интересны…»

Черил приглашает нас с Мадлен и Саем приехать к обеду в этот уик-энд – перед ее отъездом на месяц в Мэн.

«Дворбекю, – пишет она. – Барбекю во дворе, с Эдом и мальчиками».

Сай и Мадлен оживляются.

– Сколько лет уже нас никто не звал к обеду, – говорит Мадлен, а потом громко шепчет, что после грехопадения Сая они сильно упали в глазах всех, кого тогда знали.