Жемчужина в короне - Пол Скотт

Мы свернули к новым кварталам Чиллианвалла. Улицы были освещены плохо, и от реки шел ужасный запах. Я подумала, господи, куда меня занесло, и, признаюсь, сердце у меня сжалось. Оно, правда, немножко разжалось, когда я увидела, какого типа здесь дома — построены впритык друг к другу, но культурного и современного вида, сплошь кубы и квадраты. Забавно было слушать, как Гари объяснялся с извозчиком на ужасном ломаном хинди, не лучше моего. Я его поддела на этот счет, и он постепенно оттаял.

Но когда мы остановились перед его домом, он опять закостенел, потому что кто-то из слуг догадался закрыть ворота. Он крикнул, но никто не вышел, а извозчик не проявлял желания сдвинуться с места, так что пришлось Гари самому вылезать и открывать ворота. От ворот было всего несколько шагов до крыльца, освещенного лампочкой без колпака, и мы прекрасно могли бы дойти пешком, что, вероятно, было бы и лучше, потому что извозчик стал ворчать, что там тесно, лошадь негде повернуть, и Гари пришлось с ним пререкаться. Оттого что он так плохо говорил на хинди, я все понимала и поняла, что Гари обещал приплатить, если тот вернется за нами, а до тех пор не заплатит ничего.

Мне вдруг стало невтерпеж от того, в какое дурацкое положение ставит Гари какой-то несчастный тонга-валла, и я чуть не воскликнула: «Да скажите вы этому болвану, что я лучше пешком пойду домой, чем его утруждать!», но вовремя спохватилась — ведь это значило бы проявить инициативу, это лишь ухудшило бы дело, и я смолчала, а когда тот тип нехотя пообещал-таки приехать в одиннадцать часов, небрежно сказала: «Какие они все канительщики!» — как будто я к таким вещам привыкла (а он, конечно, знал, что это не так), и вышло, будто я показала себя туристкой, заглянувшей в трущобы, и вроде как подсмеиваюсь над Гари. Сообразив, что натворила, я едва удержалась от желания догнать тонгу, уехать домой и напиться до бесчувствия.

Вместо этого мы вошли в дом, оба мрачнее тучи, словно в предвидении катастрофы, а если не катастрофы, так дикой скуки, неловкости, скованности. И тут, о счастье, в переднюю вышла тетя Шалини, как маленькая княгиня-раджпутка, искусно, едва заметно подкрашенная, в бледно-сиреневом сари, очень простом, из хлопчатобумажной ткани, но дивно прохладном на вид. Она пожала мне руку, чем свела на нет мою слабую, неловкую попытку изобразить «намасте». Сказала: «Входите, выпьем» — и провела в гостиную, маленькую, но очень красивую, а главное — там не было ничего лишнего. Два ковра, диван и одно крошечное, но очень удобное плетеное кресло, в которое она меня и усадила, пока Гари, как она сказала, «колдовал» у столика с напитками — это был бенаресский медный поднос на подставке черного дерева, инкрустированный перламутром, и на нем стояли три стакана и те бутылки, которые Гари достал из холщовой сумки, стараясь, чтобы я этого не заметила. Пока она со мной говорила, мне бросилось в глаза, что Гари на нее похож, несмотря на ее миниатюрность. По сравнению с ней я чувствовала себя дылдой, толстой, нескладной, одетой и недостаточно легко, и слишком голо. На Гари был легкий серый костюм, но пиджак он скоро снял, потому что вентилятор работал только вполсилы.

Не успели мы выпить по одной порции (а мне явно требовались две), как она встала, сказала: «Пошли обедать?» — и повела нас в соседнюю комнату, маленькую, как коробочка, — столовую. Она крикнула бою, чтобы включил вентилятор, и мы принялись за еду.

И как же она постаралась с сервировкой, чтоб мне все понравилось! Посредине стола стояла чаша с водой, в ней плавали цветы красного жасмина. И у каждого прибора кружевная, собственной работы салфеточка под тарелки. Каждое блюдо она называла, но почти все названия я уже забыла, некоторые было трудно произнести. Когда появилось главное блюдо — куриное тандури, — она обратилась к Гари: «У нас ведь есть пиво со льдом?» Он встал и вышел, а вскоре вернулся, принес пиво в бутылках, а слуга нес за ним стаканы на подносе. Она сказала: «У нас ведь есть стеклянный кувшин, Гари?» Он послал слугу за кувшином и сам опять вышел, унес бутылки, а бой принес пиво, уже перелитое в кувшин. Остальные слуги глазели с порога и через решетчатые окошки без стекла из других комнат. Тетя Шалини не пила ничего, даже воды, так что пиво пили только мы с Гари. Мне достался старинный стакан с квадратным римским орнаментом, а ему стакан поменьше и потолще. Он ни на минуту не забывал о тех мелочах, которыми стол отличался от того, к чему он когда-то привык в Англии и чему я, как он думал, придавала значение, но к концу обеда, когда я невольно наблюдала за ним, поймал на себе мой взгляд и, кажется, понял, что все, что я могла отметить как недочеты, только помогало мне чувствовать себя свободнее. И чувствовать, что он и его тетя оказывают мне почести, чем выражают какую-то, еще робкую надежду, что когда-нибудь разница в наших обычаях потеряет всякое значение, как в тот вечер она потеряла всякое значение для меня.

Обед кончился, и вот тогда она показала мне снимки. Мне безумно хотелось покурить, но я не решалась открыть сумку. И вдруг она сказала: «Гари, ведь у нас где-то есть виргинские папиросы, угости мисс Мэннерс!» Просто чудо, как она улавливала любую перемену в настроении своих гостей! Как терпима была к их вкусам, которые ей-то казались верхом безвкусицы, — к курению, к спиртному. Мне кажется, даже Гари был удивлен тем поразительным тактом, с каким она принимала у себя англичанку, как потом выяснилось — впервые в жизни. А Гари я оценила за то, что он не уговаривал меня выпить и покурить, а предоставил все это ей как хозяйке дома, до чего, наверно, не додумался бы какой-нибудь толстокожий молодой хвастунишка, желающий во что бы то ни стало доказать свое английское воспитание. И еще я очень оценила, что он тоже взял папиросу, чтобы не дать мне почувствовать, что одна я плохо себя веду, но я заметила, что он не выкурил толком свою папиросу, а дал ей догореть в пепельнице. Боялся, как бы опять не войти во вкус.

Единственное, что сошло не совсем гладко, это визит в уборную! Когда мы встали из-за стола, Гари ненадолго исчез. Он, вероятно, наказывал тете Шалини, чтобы она в это время предложила мне прогуляться, но она не осмелилась. Когда я была у них в следующий раз, она уже преодолела свою застенчивость, но в тот первый вечер мысль, что я «там» не побывала, видимо, сильно беспокоила Гари. Где-то около половины одиннадцатого эта мысль и меня стала беспокоить. Я уж подумала, может, у них и нет такой уборной, куда, по их мнению, можно бы меня пригласить. Оказалось же, что такое помещение имеется, и даже на первом этаже, насчет второго не знаю. Унитаза не было, но тетя Шалини позаботилась поставить на скамеечку ночной горшок, которым я не решилась воспользоваться, и на столе, который, судя по всему, обычно там не стоял, приготовила таз и кувшин с водой, полотенца, мыло и ручное зеркало. Я там побывала, когда мы услышали, что подъехала тонга и Гари вышел на крыльцо. Я встала и спросила: «Можно где-нибудь попудрить нос на дорогу?» И тут она провела меня коридором мимо кухни, открыла дверь и включила свет. И сказала: «Вот пожалуйста, и на будущее имейте в виду». По полу бегали тараканы, но это меня не смутило. Лили при виде таракана визжит как зарезанная, а я, когда приехала в Индию, только в самом начале ужасалась, обнаруживая их в уборных и в ванных, а потом ничего, привыкла.

Когда мы прощались, мне очень хотелось нагнуться и поцеловать тетю Шалини, но я побоялась, что это ее обидит. Гари пожелал обязательно проводить меня в тонге до самого дома, но в дом не вошел, хоть я и предложила ему выпить на сон грядущий. Мне кажется, он старался не сделать ничего такого, что можно выразить словами «Уф, с этим покончено, теперь можно и отдохнуть». Так что, когда он укатил, я села на веранде, всласть напилась холодного «нимбо» и стала ждать, когда вернется Лили.

На следующий день я послала к тете Шалини слугу с огромным букетом цветов и благодарственной запиской. Бхалу сильно разгневался на меня за опустошения, произведенные в саду, так что я дала ему немного мелочи и просила не жаловаться «мэм», на что он, старый плут, ответил широченной улыбкой. После этого он мог из меня веревки вить, как, впрочем, и я из него. Ведь мы оказались соучастниками в преступлении, — преступлении, потому что Лили всем слугам платила больше обычного, когда у нее кто-нибудь гостил, а сами гости на чай не давали, так было заведено. Лили он на меня больше не жаловался, но первого числа каждого месяца, получив жалованье, улыбался мне и кланялся, пока я не дам ему пару монет. На первую незаконную получку он купил себе новые сандалии и выглядел в них очень франтовато, но более, чем когда-либо, смахивал на черепаху — защитные шорты, шишковатые голые черные ноги, и эти огромные, военного образца сандалии постукивают по гравию. Сразу было видно, что ходить босиком ему удобнее, но сандалии льстили его самолюбию. Ведь в прошлом он работал садовником у какого-то полковника Джеймса в Мадрасе, и с тех самых пор домашний уклад полковника Джеймса остался для него эталоном красивой жизни, хотя он, мне кажется, понимает, что такой сад, как при доме Макгрегора, его прежним хозяевам и не снился, потому он, возможно, и решил, что этот сад — его личное владение, и ухаживает за ним из уважения не столько к Лили, сколько к Джеймсу-сахибу.