Александр Дюма Великий. Книга 1 - Даниель Циммерман

Обратная сторона медали: в то время как Бальзак, всего тремя годами старше Александра, начинает один за другим выпускать свои шедевры — «Евгению Гранде», затем — «Отца Горио», Александр оставляет лишь след в этом 1834 году. Две юмористические новеллы, пришедшиеся весьма кстати и предназначенные главным образом для детей, посредственная «Венецианка», сыгранная 7 марта и о которой все знали, что здесь он — соавтор Анисе Буржуа, достойная сожаления «Екатерина Говард», использовавшая мертворожденную «Длинноволосую Юдифь» 1829 года и справедливо оцененная Александром как «мало чего стоящая».

Зато жизнь его продолжает напоминать произведение искусства. Ида переезжает на улицу Блё. Нанимают нового лакея — Луи. Прежний Жозеф был несколько вороват. Александр давно хотел его уволить, потому что, «сменив мину, к которой мы привыкли, на такую, к которой вряд ли и привыкнуть-то можно, он стал еще неприятнее»[151]. Луи кажется более честным, но «это был бездельник; возвращаясь вечером домой, я иногда видел его пьяным, что объяснял он поисками забвения, поскольку утром следующего дня должен стреляться». И представить себе немыслимо, скольких пьяниц годами содержал Александр в слугах и секретарях. Только ли из привычки к «минам» или же алкоголизм как-то его привлекал и он хотел понять причины его и воздействие на тех, кто разрушал себя таким образом наподобие некоего Альфреда де Мюссе?

В частности, Рускони так его донимал, что он вынужден был взять для него дублера — некоего Фонтена, гораздо менее симпатичного, если верить Иде Ферье[152]. Фонтен не только «русконничает» с таким же успехом, как его коллега, но оказывается еще и игроком, и жуликом. Пять лет потребуется Александру, чтобы от него отделаться, после того как тот оберет его на весьма значительную сумму. И здесь невозможно найти никакого иного объяснения, кроме слабости Александра к негодяям, особенно если они обаятельны, возможно, под воздействием воспоминаний о времени, когда он сам имел скверную репутацию в Виллер-Котре.

Связь Александра с Мари Дорваль закончилась как будто в начале февраля 1834 года. На смену ей приходит нежная дружба и верная преданность, что вызывает у Иды острую ревность — менее всего сексуального свойства (но не лишая себя, однако, удовольствия вызывать ее у Александра), скорее профессионального: одни, мол, годятся лишь для Бульваров, а других приглашают в Комеди-Франсез! И будут изнуряющие ночи «ссор и слез». Наутро «ссора прекращалась, но слезы продолжали течь»[153], разумеется, из глаз Иды. Между тем начало работы в Комеди-Франсез давалось Мари нелегко: ревность актеров во главе с мадемуазель Марс, роль в слезливой и малозначительной «Евгении», первой драме Бомарше. Александр спешит на помощь своей «Даме и подруге»[154], она будет дебютировать в «Антони» или в крайнем случае в другой новой пьесе, но ни в коем случае не в «Евгении», «которая не вызывает никаких вопросов, ибо не вызывает никакого интереса». И он всем своим весом наваливается на Жуслена де ля Саль, чтобы «Антони» начали репетировать в соответствии с их договоренностью и распоряжениями Тьера. В конце концов все устроилось. Мари соглашается сыграть 21 апреля «Связь», весьма посредственную пьесу Мазере и Ампи, до того как сможет на следующей неделе возобновить «Антони».

Всякие сообщества более чем в двадцать членов запрещены. Этот закон вызвал возмущение республиканцев. Общество Прав Человека поднимает в Лионе 9 апреля восстание, которое продолжается четыре дня. Париж принимает эстафету 13 и 14 апреля. Разумеется, Национальная гвардия верна королю-груше. В распоряжении Бюжо сорок тысяч человек, которые окружают и уничтожают восставших в квартале Сен-Мартен. 14-го утром солдаты, возвращающиеся с операции, подвергаются обстрелу из дома 12 на улице Транснонен. Они уничтожают в этом доме всех, включая женщин и детей, сцена эта запечатлена во внушающей ужас литографии Домье. И мы напрасно будем ждать какого-либо протеста со стороны Александра. Самое большее — упоминание в «Моих мемуарах»: «Мы пережили волнения в Париже 13 и 14 апреля; с ними только что покончено вместе с восстанием членов Общества взаимопомощи в Лионе». Эти события плюс обсуждение бюджета в Палате еще больше подчеркивают заслуги страшно занятого карлика Тьера, принявшего Александра, опять-таки в связи с «Антони».

Недурно бы узнать, что же делал Александр 13 и 14 апреля? На этот раз он даже и не пытается, как в июне 1832-го, прикинуться больным, дабы не участвовать в действиях повстанцев. Он абсолютно с ними не согласен, о чем и говорит, и пишет. Плюс ко всему прочему, он еще и лейтенант в артиллерии Национальной гвардии, мобилизованной карликом, и вынужден занять свой пост. Смеем надеяться, что он не скомандовал открыть огонь по тем, чьим попутчиком был. Что, впрочем, все равно не исключило бы двойственности его позиции.

Например, в деле Брюйана[155], гусара, уроженца Виллер-Котре, Брюйан попытался поднять свой полк, не сумел и обратился в бегство. Он обнаруживает, что случайно унес с собой солдатскую кассу, суммой в двадцать франков. Да, он бунтовщик, но не вор, и Брюйан возвращается в казарму, чтобы вернуть деньги. Старший офицер пытается его арестовать, завязывается драка, в процессе которой Брюйан офицера убивает. Он осужден к смертной казни. Мэр и муниципальный совет Виллер-Котре обращаются к Александру с просьбой вмешаться и добиться помилования. Александр готов на все, чтобы спасти жизнь молодому республиканцу, даже на возобновление отношений с Фердинандом, который держит его на расстоянии после выхода «Галлии и Франции». Он оттачивает лучшее свое перо: «Мой принц! Знаю, что я потерял всякое право рекомендовать Вашему Высочеству что бы то ни было; но я не потерял права дать Ему возможность сделать доброе дело». И он коротко излагает суть дела, добавив в качестве формулы вежливости: «Примите сердечные уверения в почтении»[156]. И сердце Фердинанда растаяло, он посылает за Александром, принимает его так, как будто они «виделись лишь вчера», но ходатайствовать перед королем-грушей отказывается из соображений военной дисциплины. Александр страстно толкует ему о невменяемости, безумии Брюйана. Фердинанд позволяет себя растрогать, но с условием, что Александр добудет ему рекомендацию министра для подкрепления его демарша. Однако удача отвернулась от Александра: с Тьером у него отношения натянутые, поскольку тот запретил «Антони». К счастью, он хорош с Гизо и немедленно отправляется в Министерство народного просвещения, докладывает о себе и получает аудиенцию: то было время, когда всякий добрый республиканец был запросто принят по одной только просьбе своей любым министром Его Величества. Гизо кое-что слыхал о Понтии Пилате, он составляет записку, в которой утверждает, что не видит ничего дурного в том, чтобы Фердинанд попросил помиловать Брюйана. Это не бог весть что, но Фердинанд довольствуется этим, и король-груша приказывает отложить казнь, которая будет плохо воспринята в его вотчине в Виллер-Котре. Фердинанд сообщает об этом мудром решении. Александр целует ему руку: «Ну и что из того, господа-пуритане! Я готов поцеловать любую руку, которая спасет жизнь человеческую.