Город на холме - Эден Лернер

− Ну, что ты о ней знаешь?

− Служила в МАГАВе. Учится на физиотерапевта. Живет где-то около Тель-Авива.

− Из какого города в России?

− Сейчас вспомню. Неве… Неве… Неве-Черкас… к[264].

Наверное, я сделал из этого названия тот еще винегрет, потому что Малка взяла меня за руку и посмотрела снизу вверх.

− Господи, как же я тебя люблю… Неве-Черкас…к.

Ее пальцы бесшумно скользили по клавиатуре, а я сидел рядом и любовался. На экране выскакивали все новые и новые окна с текстом по-русски и на иврите.

− Нашла имейл. Ты напишешь письмо?

− Лучше ты.

На следующий день я с раннего утра уехал на работу, где меня уже сильно заждались. Разгреб бумажный завал и с облегчением сел в автокран. Привычные движения успокаивали, я впал в состояние, похожее на транс, когда чувствуешь себя одним целым с машиной. Поэтому когда до меня донесся визг и скрежет мотора мотоцикла, мне потребовалась еще минута сообразить, что это такое. Мотоцикл пофырчал и стал. Я завершил цикл погрузки, по рации сказал Ами, что он может пойти покурить, и выглянул в боковое окно. Вокруг мотоциклиста стояло несколько человек, в воздухе мелькало множество рук – обычный израильский разговор. Мотоциклист снял шлем, из-под которого рассыпались короткие, но пушистые волосы, отливающие на солнце огненно-бронзовыми бликами. Я увидел лицо подростка с озорными глазами и совершенно квадратной челюстью.

− Слышь, бригадир, слезай. Дело есть! – раздался крик на всю стройку.

Да, Алекс, оказывается, больший идеалист и мечтатель, чем я думал. Мои самые смелые фантазии не простирались дальше белостенных краснокрыших домов на холме Гиват Офира и чтоб в каждом доме дети. А Алекс надеется, что девушка, гоняющая на мотоцикле без глушителя, станет незаметной тихоней, сольется с пейзажем и примирится с этой кучей дурацких правил, оскорбляющих человеческое достоинство и не имеющих с Торой ничего не общего. Как очень метко, хоть и не интеллектуально, выражается моя собственная неудавшаяся скромница – “гы-ы-ы”.

Тали поставила всех на уши. Если он из России, так он для вас недостаточно правый? Если он поселенец, так он для вас недостаточно русский? Она так всем надоела, что после трех недель отсидки отпустили всех четверых. Последнюю неделю они молчали, открывая рты, только чтобы есть и молиться. Но, видимо, их там не на убой кормили, потому что от Алекса остались два профиля вместо фаса. К родителям он не поехал и три дня отсыпался в каком-то чулане в йешиве. Придя со стройки домой, я увидел припаркованный у нас под окнами сверкающий хромированными деталями и алой краской Харли-Дэвидсон. Еще на пороге услышал возмущенные возгласы:

− Урод фанатичный! Даже не поцеловал! Больше для него пальцем о палец не ударю!

− Разумеется, не ударишь, – спокойно соглашалась Малка. – Тебе в чай лимон положить?

“Урод фанатичный” отлежался и снова взялся за дело. Караваны снова были поставлены туда, где стояли. Из-под оливы был выкопан запаянный ящик. И книги, и израильский флаг, и шофар – все пропахло ружейным маслом. В этом же ящике, завернутые в промасленные полотенца, лежали наши три легальных ствола. Даже не взглянув на оружие, Алекс бережно взял шофар. Мы стояли навытяжку, как при сирене.

Арабы из Дейр Каифат подговорили кого-то из своих тель-авивских полезных идиотов поджечь оливы. Но тот переусердствовал и совершил поджог в шабат. Сгорело не больше десятка деревьев. Алекс вышел к журналистам и сказал:

− Это наши оливы. С какой стати мы будем их жечь?

Один шабат в месяц он позволял себе провести с Тали, не на объекте. Все было сугубо прилично: Тали ночевала у нас, Алекс где-то еще. Трогательно было смотреть на этих двух влюбленных пингвинов. В том, что Алекс по уши влюблен, никто из нас не сомневался, не смотря на всю его аскезу. Со слов Малки я знал, что у Тали рано умерла мать, что она росла с отцом и двумя старшими братьями, что весь этот дружный почти мужской коллектив питался консервами, и что на кухне Тали не умеет ничего. Когда я сказал Алексу, что он еще соскучится по еде с кухни Шавей Хеврон, он серьезно ответил.

− Ты не прав. Она лучше всех жарит картошку и умеет заваривать чай из настоящей заварки.

− Тогда я за тебя спокоен. Насколько я успел узнать русских евреев, картошка и чай заменяют вам все остальное.

− Некоторым еще и водка.

− Да ладно тебе на своих наговаривать. Я знаю десятки русим и ни одного алкоголика.

В этот момент он возился на крыше каравана (к тому времени их было уже не три, а десять), устанавливая спутниковую антенну.

− Кого ты знаешь, Шрага? Кирьят-арбскую элиту, сливки нашей общины? Своего тестя, узника Сиона и профессора? Ты не представляешь сколько всякой… неприемлемой публики в хвосте алии понаехало.

− Ну так вся страна откуда-нибудь понаехала. Так оно интереснее. Ты не представляешь, что такое закрытое гетто, куда никого не впускают. Оно превращает евреев черт знает во что. Неевреев, наверное, тоже, но я в нееврейском гетто не жил, поэтому сказать не могу.

Со стороны Дейр Каифата послышался мини-взрыв, кто-то там с петардами баловался. На звук Алекс даже головы не повернул, продолжал заниматься своим делом, только сказал мне:

− Насчет на своих наговаривать – ты за собой последи.

Иногда Тали не выдерживала запрета и приезжала на объект. Наравне со всеми трудилась, таскала, копала, сажала, чистила, красила. На все возражения отвечала словами Розмари Коэн:

− Но это же мой дом.

Аттикус умер осенью 2009-го, в самый разгар сезона сбора оливок. Последние несколько месяцев он уже плохо ходил, лапы заплетались, но он не шел на руки ни к Малке, ни к Натану, которого отправили из армии в отпуск по ранению. Ветеринар сказала, что ему не больно, он просто старый. А если он не страдает, значит о том, чтобы усыпить его, не может быть и речи. Я старался не думать о том, что будет, когда меня в следующий раз призовут на сборы. Что я им скажу? Что я прошу отсрочку, потому что ухаживаю за старым больным котом? Такого в военном мисраде еще не слышали.

Он потерял силы, но не потерял достоинства и чистоплотности. Не в силах дойти до лотка, он еле слышно подмяукивал, я вставал и нес его, куда велено. Ночью я проснулся от знакомых звуков и понял, что этот раз последний. Он не хочет в лоток. Он просто умирает и боится остаться один. Я сидел на полу, подложив одну руку ему под живот, где под короткой шерсткой прощупывались старческие худые ребра, а другую положив так, чтобы его голова оказалась у меня в ладони. “Не бойся, она ждет тебя в Ган Эдене”, − утешал я, чувствуя, как отчаянно борется со смертью живое существо у меня на руках. Он вытянулся и перестал дрожать, а я продолжал сидеть над ним. И только когда Малка неслышно подошла и дотронулась до моего плеча, я осознал, что Аттикус мертв, а у меня лицо мокрое от слез.

Наверное, со стороны это выглядело нелепо. В мире столько настоящего горя, а я плачу над мертвым котом, как старая дева. Как хорошо, что есть хоть один человек, перед которым я не боюсь потерять лицо, быть нелепым и неадекватным. Мы втроем поехали хоронить Аттикуса на краю оливковой рощи, у подножия холма Офира. Как приятно ехать по дороге, которую сам же и прокладывал. В роще расположилось несколько арабских семей с детьми и одеялами, тут же паслись два ослика – серый и белый. Если для масла оливки можно собирать и механическим способом, то столовые оливки не соберешь иначе, чем руками или обтрясая дерево. Я ни в коем случае не специалист по оливкам, но эти вещи в нашей стране не знают только ученики особо закрытых йешив и пациенты специальных заведений. Взрослые проводили нас не слишком приветливыми взглядами и продолжили собирать. Я остановил машину. Малка на всякий случай осталась внутри, а мы с Натаном принялись копать сухую землю в две лопаты. Автоматы висели у нас поперек спин. С холма скатились двое ребят.

− Вам помочь?

Взгляд в сторону оливковой рощи.

− Да они не мешают, – ответил я. – Пусть собирают свои оливки, лишь бы гадостей не делали.

− Если что, стреляйте, мы придем.

− Спасибо.

Гадости не заставили себя ждать. Я вскинул глаза на дорогу и увидел там два микроавтобуса с мегафонами на крышах. Машины были увешаны палестинскими флагами и анти-еврейскими лозунгами. При виде машин я напрягся, но при виде пассажиров моментально успокоился. Иностранные и израильские активисты, никто не вооружен, большинство женщины. Конечно, их присутствие неприятно, но нам ничего не угрожает. Они слонялись по роще, фотографировали и снимали форпост на холме, кто-то играл с арабскими детьми. Две девушки, на вид американки, таки занялась чем-то полезным и принялись перебирать собранные оливки. Мы с Натаном продолжали копать. Малка вышла из машины, принесла нам по банке колы.

− Надо же, господа поселенцы заняты физическим трудом. А я уже подумал, что вы умеете только разрушать.

Высокий, поджарый, седой израильтянин в очках. Университетский профессор или кинорежиссер, больше некому.