Город на холме - Эден Лернер

− Ты слово в слово сказал то, что я сказал себе, когда мне было двадцать лет. Ну, кроме ботинок, до такого маразма даже советская власть не доходила. И ты, и я не захотели жить по чужим правилам. И ты, и я бросили вызов системе, которая нас подавляла. Советская пропаганда всерьез утверждала, что в оппозиции режиму может быть только человек глубоко аморальный, жадный до денег и вещей или запятнанный сотрудничеством с нацистами в годы войны. Харедим тоже на всех углах твердят, что они единственный сектор общества, сохранивший высокую мораль, что все, кто не живет, как в польском гетто, живут как обезьяны в зоопарке и также беспорядочно сношаются. И там, и там пропаганда, один к одному. И там, и там обвинения во всех пороках тех, кто живет по-другому. Ты – живой пример нравственной дисциплины и высокой морали, хоть и не бегаешь к ребе советоваться про каждый чих. Ты – живое доказательство того, что Израиль может прекрасно без них обойтись, не перестать быть еврейской страной и не скатиться в полное дерьмо.

− Вы не правы, – тихо сказал я. – Просто это у меня община… какая есть. От них даже другие харедим шарахаются. Еврейский народ прекрасен именно своим разнообразием. Каждый из нас чем-то обогащает всю картину. Мы не можем обойтись друг без друга.

Почти три года прошло с этого разговора. Интересно, чем обогащают картину люди, запершие меня здесь? Люди, в которых нет ничего еврейского, кроме имен и фамилий? Люди, у которых нет в жизни ничего выше и лучше, чем отчет об успешно проведенной операции? Своими репрессиями и усердием не по разуму они вырастят целое поколение людей, ощущающих себя чужими в собственной стране. Вот тогда будет такое еврейское подполье, что всем без исключения “будет хорошо”.

Домой меня, конечно, не отпустили. Продолжали ту же жвачку вперемешку с намеками на далеко идущие последствия в случае отказа от дачи показаний. Я ушел в себя, отключался на допросах. За субботним столом у нас дома тесть в лицах изображал сцены из своей гулаговской юности, да так, что женская половина общества смеялась до слез, а молодежь в лице моих братьев валялась под столом. Сумею ли я когда-нибудь так же вспоминать прошлое, через тридцать лет, например? Наверное, нет. Чтобы сделать из допроса stand up comedy, нужно быть Гиорой Литмановичем. И потом, ему легко смеяться над русскими. Они ему чужие.

На очередном допросе следователь подошел и поднял штору с одностороннего окна. Я увидел Малку, сидящую на пластмассовом стуле, обняв руками поджатые к подбородку колени. Она всегда сидит в такой позе, когда ей холодно и нет возможности ко мне прижаться и согреться. Из-под края юбки я увидел наманикюренные ноготки на ногах, а вот туфель на полу нигде не было видно. Ну да, было бы странно, если бы они не конфисковали у нее такое опасное оружие как туфли на шпильках. Полы в этом заведении были каменные, без обогрева. Я перевел взгляд с ног выше и увидел, что она сидит с открытой головой. Суки рваные, подумал я и внезапно осознал, что я, собственно, ничем не лучше. Ладно, эти, с них и спрос невелик, но я-то что себе позволял? Демонстрировал всем, что она моя собственность, что никакая алаха мне не указ. Допустим, не указ, но ей же было больно. Я смотрел, пока шабаковец не задернул штору.

− Ну, что скажешь?

Я молчал. Малка знает, как себя вести, она побывала в зубах у куда более кровожадных субьектов. Но простит ли она меня? И с кем остались дети? Хочется надеяться, что близнецы не спалят и не затопят квартиру просто по безалаберности.

− Железобетонные какие-то, – пробормотал шабаковец, когда меня уводили. Если бы.

На шестой день заключения с меня сняли цепь и вывели во двор. Судя по очертаниям на горизонте, я находился в Иерусалиме, в Старом Городе. Пока я соображал, что бы это означало, женщина-конвоир привела Малку в каких-то жутких тапочках. Нам молча вручили пакеты с конфискованными при аресте вещами. Выкрашенные в зеленое железные ворота, лязгнув, поползли вправо. Мы, наконец, остались одни и на свободе. Она взяла мое лицо в свои ладони.

− Бедный мой. Майкл Корлеоне израильского разлива.

Да, как мало надо, чтобы тебя сравнили с литературным персонажем. Получить по мордасам, например. В голове стоял туман, мысли крутились медленно, как каменные жернова. Выросший в Иерусалиме, я, тем не менее, не мог сообразить, где мы находимся и что делать дальше. Тем не менее, я понимал, что меня не пустят ни в один автобус, не посадят на тремп. А какой еще может быть результат, если шесть дней продержать человека в нужнике без мыла и воды?

− Тебе нужно в микву, – тихо сказала Малка.

Я только хотел высказаться по полной программе на тему грязи, антисанитарии и плохих манер посетителей, но понял, что она таки права. Мне нужен не только душ, мне нужна именно миква. Хасидская миква всегда очень горячая и окунаться надо сразу, не колеблясь. Упражнение в вере. Вера мне еще не раз понадобится. Иди, куда должен, и не задумывайся, насколько там жарко.

Мы нашли приличного вида микву, Малка осталась ждать меня в синагоге напротив. Я заплатил втрое больше указанной платы. Хасид на входе, жилистый сивобородый старик, посмотрел на меня как-то уж слишком понимающе. Неужели баал-тшува и сидел в тюрьме? Я долго тер себя жесткой губкой под душем, смывая грязь с тела, потом направился к микве. Я погрузился сразу, не раздумывая. От жара прервалось дыхание. Еще раз. Еще.

− С такой верой далеко пойдешь если на мелочи не разменяешься, – сказал какой-то хасид на иврите без акцента. – Ты вообще кто?

− Я… поселенец. Я… шесть дней назад стал поселенцем. Когда меня арестовали.

− И давно на территориях?

− Три года.

− Ну-ну.

Он протянул мне для пожатия левую руку и только тут я заметил пустой правый рукав.

На автовокзале Малка скрылась в уборной и через какое-то время выпорхнула оттуда с видом только что распустившейся розы с капельками росы. Надо быть Малкой, чтобы выглядеть так, посидев два дня в тюрьме (эти стражи демократии курили ей в лицо и не давали спать) и умывшись в привокзальной раковине.

− Они сказали тебе, зачем они тебя взяли?

− Сказали. На тебя давить. Они решили, что раз ты из всего коллектива один женатый, то ты легко расколешься.

− А ты что-нибудь сказала?

− Я сказала: гы-ы-ы.

− Что значит “гы-ы-ы”?

− Значит, очень смешно. Вернее, было бы смешно, если бы не было так печально. Я сказала, что они изображают деятельность по разоблачению еврейского подполья, начиная с убийства Рабина, уже больше десяти лет. И пусть назовут мне хоть одну женщину, которую им удалось расколоть. Нет таких. Не ломаются даже двадцатилетние девочки, не видевшие в жизни ничего, кроме поселения, в котором родились и выросли. А я почти сорокалетняя тетка, да еще из России.

− А дети с кем?

− Старшие с дедом, младшие у соседей.

Никак не выучит, что когда я говорю дети, я имею в виду только Реувена с Офирой. В мои обязанности по отношению к близнецам не входит их любить.

− У каких соседей?

− Боаз и Рут Яэль.

Это семейство живет наверху. Так же, как мы с Малкой, они были живым опровержением тезиса, что из спонтанных знакомств не получается счастливых и крепких браков. Во время послеармейского вояжа по Индии Боаз умудрился подцепить злую кишечную инфекцию и заблудиться в сельской глубинке, где не было больницы. Его подобрала и выходила индийская семья, и кончилось все тем, что их старшая дочь прошла гиюр и стала Рут Яэль. Лицо болливудской актрисы под строгим аккуратным хабадским париком. Это надо видеть, словами не опишешь.

Из разговора с машгиахом Шавей Хеврон (им оказался старый знакомый – Шимон из Тель Румейды) я узнал, что Менахема скрутило еще по дороге в тюрьму, и у них хватило милосердия и здравого смысла отвезти его в больницу. В течение следующих нескольких дней передали инспекции по делам несовершеннолетних дела тех ребят, которые назвали свои имена. Судья тут же выпустила их на поруки, и они снова приступили к занятиям. Сидеть остались трое самых отчаянных и разозленных, ушедших в глухое отрицалово[263]. Среди них был Итамар, кто бы мог подумать. Ну и Алекса, конечно, не отпустили. Он же опасный тип, совратитель юных душ.

− У меня к тебе просьба. Я велел одному из наших русскоязычных ребят позвонить матери Алекса, но она накричала, не захотела даже разговаривать. Может, у твоей жены получится? Все-таки женщинам легче договориться.

− Нет проблем, – сказал я, а сам подумал, что кроме родителей Алекса есть еще одна душа, которая сейчас места себе не находит.

Разговор с матерью Алекса у Малки не вышел. Я слышал доносящиеся из трубки крики и видел, как каменеет Малкино лицо. Перевод мне не потребовался. Мать Алекса не желала иметь ничего общего с людьми, которые превратили ее сына черт знает во что, а теперь еще и обрекли на конфликт с законом и довели до тюрьмы. Мы засели за поиски Тали, что было нелегкой задачей, если учесть, что я не знал ее фамилии, а тот злополучный фейсбук с фотографией она давно закрыла.