Лазарев. И Антарктида, и Наварин - Иван Фирсов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ваше величество, матрос в отставку и так стариком уходит. Полагаю, что ограничить службу пятнадцатью годами вместо двадцати есть благо, потому что, возвратясь еще в силах, он может жениться и наслаждаться жизнью…
Царь, нахмурившись, промолчал. Он, видимо, не забыл еще случай в Кронштадте с пожаром на корабле, когда Лазарев не пошел у него на поводу…
По завершении кампании Лазарев, как обычно, похвалил начальнику Главного морского штаба отличившихся командиров Нахимова, Матюшкина, Путятина, ходатайствовал о повышении по службе «старательных и неутомимых офицеров».
Последним рейсом с Кавказа Матюшкин вывозил раненых и больных из константинопольского укрепления у Адлера. За две кампании многое он повидал. Все хотел встретиться с Вольховским, не удалось. Поведал ему горестные размышления о виденном: «Любезнейший Владимир Дмитриевич. Быть так близко и не написать тебе двух строк было бы грешно. И, кажется, эти строчки будут довольно большие, не оттого, что было о многом писать, но не отправить же тебе белый лист бумаги. Не удалось мне с тобою видеться у черкесских берегов, фрегат не был готов, не удастся с тобой увидеться и на будущий год, ибо, если Бог велит счастливо воротиться в Севастополь, еду в Петербург с намерением оставить флот… Я только что высадил 180 больных с Адлера с Бомбары. Ты бы ужаснулся при виде этих несчастных — от них пахло падалью, платья, белья они, я думаю, с самого Тифлиса не переменяли, 7 ф. масла и несколько фунтов крупы и сухари — вот все, что на них было отпущено. Я, отделив их, как чумных, поместил в батарее. Они пробыли у меня 4 дня, и вот другой день, как мою батарею атаковали насекомые (вши, с позволения сказать), на пушках, на борте миллионами…»
Следующей весной Лазарев с эскадрой принимал в Керчи на корабли десант войск генерала Раевского. В свободные минуты гостил у Раевского на берегу, а тот у него на «Силистрии».
Удивляла простота Раевского в обращении с офицерами и нижними чинами. Лазарев слышал, что царь уже отстранял генерала от командования полком за сношение с нижними чинами из числа участников «дела 14 декабря». Да и сам Раевский сидел в то время под арестом.
В присутствии Лазарева правитель канцелярии, прапорщик, называл генерала по имени. На недоуменный вопрос Лазарева генерал ответил простодушно, с улыбкой:
— Сей молодой человек, Антонович Платон, из студентов Московского университета. Они там пытались нечто образовать, — Раевский сделал гримасу, приглушил голос, — наподобие тайного общества. Сунгуров у них был предводителем. — Раевский вздохнул, прикрыл глаза. — Да что могут сдвинуть пятеро студентов. Разослали их всех по этапам да в солдаты отдали. Однако я Платона вызволил. Умнейшая голова…
Гостил часто у Раевского, друга многих лицеистов, и приятель юности Федор Матюшкин. При первой же встрече помянули Пушкина, вспомнили Вольховского.
— Он нынче у Адлера квартирует, все тебя, Матюшко, в гости зовет.
— Знаю, писал мне об этом в Севастополь. Да и я там бывал прошлой осенью, но море штормило, принимал больных и раненых, потом отписал ему.
Раевский вдруг встрепенулся, что-то вспомнил, позвал адъютанта:
— Бегом в сводный батальон, подполковнику Данзасу без промедления быть у меня.
Изумленный Матюшкин вертел головой, посматривал то на генерала, то вслед выбежавшему адъютанту.
— Каким образом Константин здесь?
— Служба, милый Федор, не дружба. К примеру, прошлым годом у Шапсухо поручик Лермонтов ходил с флотскими офицерами брать на абордаж турецкую шхуну с оружием.
Встреча с Данзасом была в радость и в печаль. Раевский давно уже знал до тонкости рассказанную Данзасом историю последних недель жизни Пушкина, дуэль и кончину их общего друга. Жадно ловил подробности последних часов жизни поэта, у постели которого безотлучно находился верный товарищ по Лицею.
На руке Данзаса Матюшкин с удивлением заметил кольцо.
Когда выпили вина, разговорились, он спросил, что за причуды.
— Сие кольцо — печальный знак навеки для меня. Александр в последние часы перед кончиной надел мне на руку со слезами…
Из Керчи эскадра Лазарева с десантом направилась в Туапсе, потом высаживала десант у Шапсухо, Цемеса.
В следующую кампанию десанты следовали один за другим у Субаши, Псезуапе. Но в феврале 1840 года мюриды захватили форты у Псезуапе и Туапсе. Погибло около тысячи солдат, сотни больных и раненых попали в плен.
Весной 1840 года эскадра опять готовилась к высадке десантов в этих местах, чтобы отбить их у черкесов, но Лазарев пришел к твердому убеждению пагубности войны против горцев. «Письмецо твое едва только меня застало, — сообщал он Шестакову в апреле, — потому что 21 отправляюсь на флот, и опять к черкесам, с которыми дела завязываются весьма серьезные, по причине всеобщего их восстания! Давно бы они покорились, и была бы мировая, если бы не разные приятели наши, которые их поджигают. Война эта многого нам стоит, особенно людьми как от пуль в непроходимых горах и лесах, так и от климата. Весьма бы желательно, чтобы распря эта кончилась».
Прискорбно, когда военачальники руководят сражениями, понимая их бесцельность. Но, оказывается, у Лазарева были единомышленники.
Десант флот принимал в Феодосии. При первой же встрече Раевский рассказал Лазареву о своих размышлениях по поводу войны с горцами, о письме царю.
— Мною в феврале отправлена государю записка о политическом состоянии на кавказском берегу. Я подробно высказал свои взгляды на мудреный клубок всех связей и отношений многих горских племен и неправильность наших действий, которые осложняют дело.
Лазареву нравилась его непосредственность и безбоязненность суждений, отличные от петербургских.
— В чем же вы находите наши ошибки?
— Главная ошибка, милейший наш предводитель Михаил Петрович, что мы стремимся одними лишь пушками привести к покорности горцев. Тем разжигаем большую ненависть к нам, льем воду на мельницу турок и англичан.
— Что же ваши предложения государю?
— Я убежден в пользе миролюбивой системы, надобна мирная торговля с горцами, среди них немало склоняются к пользе торговли с нами. Я сам проверял эту систему, и она имела успех.
Доводы Раевского были основательны и убедительны.
— Что же государь ответил вам?
— Я получил внешнее одобрение моим предложениям, но на деле ничего нет. Только что я получил предписание генерала Граббе прекратить с горцами все мирные и торговые сношения. — Раевский устало усмехнулся. — Откровенно, Михайло Петрович, все больше убеждаюсь в бесполезности моих усилий и в неприязни государя. Начинаю подумывать об отставке. Мой знакомец Вольховский еще прошлой весной вышел в отставку по такой же причине.
Лазарев вздохнул, внимательно посмотрел на собеседника.
— Как говорится, вольному воля, любезный Николай Николаевич. Будь я на вашем месте, наверное, поступил бы так же. Но я не волен. — Лазарев развел руками, широкая улыбка осветила его лицо. — Расстаться с кораблями и морем для меня смерти подобно. А кроме того, за моими плечами ноша велика — весь южный фланг России. Черноморье от Одессы до Поти, родной Севастополь. Оберегать их надобно надежно от неприятелей. Что касается государя, милейший Николай Николаевич, то, между нами говоря, я ему многим обязан. Однако я Николая на Россию никогда не променяю…
Последующие десанты Лазарев готовил по-новому. С войсками на Феодосийском рейде провели не одну репетицию по десантированию. В приказе на высадку Лазарев тщательно расписал войска, артиллерию, конницу по плавсредствам, времени и очередности погрузки, движения к берегу и выброса десанта.
Занятие фортов в Лазаревском и Вельяминове прошло быстро и почти бескровно. Эскадра обеспечила доставку и высадку, прикрыла огнем девять тысяч человек. Успех операции был несомненен.
На следующий год подал в отставку генерал-лейтенант Николай Раевский. Прапорщиком в одиннадцать лет с отцом прошел он боевое крещение под Смоленском, сражался при Бородине, прошел Европу, не кланялся персидским и турецким пулям. Не в пример нынешним военачальникам, заслуживающим «славу, купленную кровью», он остался верен своим жизненным взглядам.
«Я в своих выражениях увлекся из пределов чинопочитания, заслужил строгий высочайший выговор, — и меня ожидало отрешение от должности и предание военному суду, — писал он, покидая армию. — Я здесь первый и один по сие время восстал против пагубных военных действий на Кавказе и от этого вынужден покинуть край…»
В Николаеве и Севастополе корабельные верфи не пустовали. Корабли, фрегат, корветы один за другим сходили со стапелей. Оно и понятно, каждый корабль имеет свой предельный срок службы. Одни служат пятнадцать лет, другие не дотягивают до пятилетнего срока. Многое зависит от основы — корабельного леса и качества постройки. Каждый корабль — миллион рублей. На многое находила деньги казна, на корабли жалела. Ради дела приходилось хитрить. Авинов как-то спросил: