В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием - Юрий Бенцианович Окунев

мол, я превратил свою жизнь в сплошную авантюру. Еще она писала, что очень благодарна мне: во-первых, мое пребывание в Мяундже разогнало «всех назойливых местных козлов», а Степан Степаныч перешел на «вы» и проявляет максимальную доступную ему степень пиетета; во-вторых, привезенные мной книги сильно продвинули ее работу по дневникам Достоевского. Я ответил с большой задержкой, она тоже нечасто писала — Аделина не умела любить на расстоянии. Не помню, какой классик сказал, что любовь можно заменить только памятью, потому что запомнить — значит восстановить близость. Подобная замена была абсолютно чужда Аделине, поэтому наша переписка постепенно теряла теплые очертания прежней близости — особенно близости колымской. Весной Аделина написала мне о предстоящем освобождении, но о времени ее прилета я узнал от Иосифа Михайловича — как будто она не хотела, чтобы я ее встречал. Родители Аделины не могли ее встретить — отец практически не вставал с постели, а мать не могла его оставить одного. Мы договорились с Иосифом Михайловичем встретиться в аэропорту. Когда я вошел в зал ожидания, то увидел около него Сергея — поэта, «того, кто раньше с нею был», как писал классик, и еще одного мужчину. У меня хорошая память на лица — но кому же оно принадлежит? Я даже остановился, чтобы вспомнить… Ба, да это ведь Володя из компании колымских шабашников — бард, автор тех замечательных песен. «Володя, привет! Вот уж кого не ожидал увидеть здесь. Ты кого-то тоже встречаешь?» — обрадовался я. Володя удивил меня: «Думаю, что того же, кого и ты». Мне кое-что стало ясно: «Ты так сблизился с Аделиной?» Он ответил вопросом на вопрос: «Можно, я не буду отвечать на твой вопрос?» Иосиф Михайлович на правах нейтрального лица прервал наш неприятный диалог и начал рассказывать о Деле двенадцати, в котором ему, возможно, предстоит участвовать в качестве адвоката обвиняемых. Оказывается, бригаду шабашников, с которой я встречался на Колыме, обвиняют в каких-то нарушениях и злоупотреблениях, а их институтское начальство во главе с парткомом подводит дело под уголовщину. Я вспомнил разговор с Аделиной: «Она предсказывала, что Совок рано или поздно начнет прижимать шабашников — уж очень они выделяются на общем фоне ленивого гегемона, отягощенного беспробудным пьянством. Можно сказать — дискредитируют наши святые социалистические принципы». Сережа добавил: «Не только дискредитируют, но и подрывают — приходится отдавать всякой интеллигентской шелупони деньги, которые можно было бы украсть или, по крайней мере, пропить». Володя сказал: «Здесь всё проще — наши начальники смертельно испугались за трудовые мозоли на своей заднице. Желают быть святее папы римского — чтобы там наверху, не дай бог, не подумали, что они не такие уж святые…»

— Что, дело действительно так плохо? — спросил я Володю.

— Да, заморочка серьезная… Ректор пытается дело в прокуратуру передать, партком его поддерживает. Иосиф Михайлович говорит, что состав преступления не просматривается, всё на одних эмоциях. Но эмоции перехлестывают… Мол, все на зарплате сидят, а эти где-то заработать умудрились, не иначе как украли… В оплату по труду давно уже никто не верит.

— Я готов быть тринадцатым, могу подтвердить, что работали вы по-стахановски. А мозоли у вас растут не на заднице от трения по креслу, а на руках от лопаты и лома — свидетельствую.

— Кстати, ты, Игорь, вполне подходишь на роль «негра», который вместо нас работал.

— Какого еще «негра»?

— По городу ходят слухи, что мы и не собирались работать, а наняли неких «негров» из числа студентов и заставили их вкалывать, а деньги присвоили себе… Кстати, тебе положена зарплата за один день шабашки, не забудь получить.

— Замечательно, жертвую свою зарплату в фонд невинно преследуемых диссидентов и шабашников. А свидетелем быть готов, если серьезно…

— Не думаю, что вам, Игорь, придется свидетельствовать, — сказал Иосиф Михайлович. — Сейчас парторганам это дело не нужно. Спустят на тормозах, нынче у них другие заботы, новый Генсек говорит, что работать надо больше, а воровать меньше. Еще не известно, как с шабашниками всё обернется — это же может стать моделью новой экономики.

— Вы, однако, оптимист, Иосиф Михайлович… Неужели верите, что партийное начальство откроет доступ к кормушке каким-то…

Наш разговор прервался появлением Аделины — она, в косыночке, красивая и радостная, начала всех нас обнимать и целовать. Какой-то унылый мужик в очках и шляпе тащил за ней два чемодана — Аделина была в своем репертуаре. Я шепнул ей на ухо: «У тебя, дорогая моя, патологическая тяга к поэтам». Она тоже шепотом ответила: «Это не худший вариант, поверь мне… Но ты, милый, зря обижаешься…» На что я обижаюсь и почему зря — так и осталось невыясненным. Аделина пригласила всех к себе домой отметить событие, но я сослался на неотложные дела и отказался — мне почему-то расхотелось праздновать. Она стрельнула в меня слегка иронично своими прекрасными черными глазами и произнесла задумчиво: «Ну, как пожелаешь… Созвонимся…» Я привык, что этим нелепым «созвонимся» обычно обозначают конец близких отношений, но тогда я даже представить себе не мог, что мы с Аделиной еще как «созвонимся». Однако это случится не скоро, ох как не скоро, в другой жизни, можно сказать…

А пока в этой жизни мы с Аделиной действительно созванивались эпизодически. Я не настаивал на свидании — без ее хотя бы минимальной инициативы это было бесполезно. Знал, что она бывает в компании Двенадцати, подозревал, что увлечена связью с Володей. Иосиф Михайлович — наш ангел-охранитель — взял Аделину на работу, пытался уберечь ее от поступков, которые могли быть расценены как нарушения условий условно-досрочного освобождения. Прежние встречи нашей компании на квартире у Аделины прекратились — ее родители болели и почти не выходили из дома. Где-то в конце августа Иосиф Михайлович позвонил и пригласил участвовать в очередной встрече, которую он организует на своей квартире в начале сентября. Я спросил его, будет ли Аделина, и, получив положительный ответ, посетовал, что она, вероятно, не обрадуется моему присутствию. Иосиф Михайлович рассмеялся: «Напрасно надеетесь, Игорь Алексеевич, что женщина может оставить вас в покое добровольно. У женщины сейчас просто трудное время…»

В тот сентябрьский день разговоры были, конечно, о потрясшей весь мир дикой выходке Совка — советский истребитель сбил ракетой в районе Сахалина южнокорейский пассажирский самолет, летевший из Аляски в Сеул. Погибли почти триста человек… Мир привык к убийствам, даже к массовым убийствам невинных людей, но в этом убийстве было что-то особенно гнусное и жуткое. Зная советскую систему жесткой субординации, каждый мысленно прослеживал длинную цепочку исполнителей. Она вела от