Путешествие парижанина вокруг света - Луи Буссенар

Правда, у разбойничьего судна была громадная площадь парусов. Мачты гнулись, нос наклонился, и весь корпус судна как бы содрогнулся, когда ставили паруса. И вдруг пират приподнялся, как скаковой конь, готовящийся взять препятствие, и, подпрыгивая на волнах, понесся вперед, оставляя за собой глубокую пенящуюся борозду.

Клубы черного дыма показались из труб «Молнии», которая стала преследовать пирата.

Началась погоня.

Вдруг незначительный, по-видимому, инцидент замедлил ее на мгновение. Фрике, Андре и доктор, еще взволнованные перипетиями боя, делились своими впечатлениями.

Доктор твердил, что не может понять подобной наглости, тогда как мальчуган изливал свою досаду в целом потоке проклятий, не спуская, однако, глаз с поверхности моря.

— Если только мой малыш не на привязи, — говорил он, — то он, наверное, пытался бежать… Быть может, он нас узнал!.. Эй, да там в самом деле кто-то плещется в воде… Право, это человек! Черт побери, да как он скверно работает руками… этак можно живо ко дну пойти… Он сейчас захлебнется… Это, без сомнения, один из членов экипажа капитана Флаксхана… Этот тип, вероятно, свалился за борт во время абордажа… Однако, хоть он и бандит, все-таки я не могу дать ему утонуть!

— Фрике, — почти повелительно остановил его Андре, — останьтесь здесь! Прошу вас, не совершайте безумства!

— Но, месье Андре, этот негодяй, быть может, сообщит мне что-нибудь о Мажесте… Кроме того, я не могу спокойно смотреть, как гибнет человек: это выше моих сил!

И, не прибавив более ни слова, геройский мальчуган кинулся в море через борт, головой вниз, как он всегда это делал, к великому восхищению экипажа.

Командир не сходил с мостика. Мальчугана он любил какой-то особенной любовью. Он, конечно, ценил без различия всех своих матросов, которые, в свою очередь, все до единого пошли бы за него в огонь и в воду, но Фрике был его любимцем.

Впрочем, господин де Вальпре, как человек чрезвычайно благородный, ценил всякий великодушный и самоотверженный поступок, как бы ни был он несвоевременен.

Минутная задержка могла если не окончательно помешать, то, во всяком случае, повредить погоне. Но все равно! Он приказал остановить судно и спустить шлюпку, которая тотчас же направилась к тому месту, где еще держался на воде утопающий.

Фрике захватил его за полосатую фуфайку как раз в тот момент, когда незнакомец уже начинал скрываться под водой.

— Эй, ты… Разве так хлебают из большой чашки, даже не подав голоса, не позвав на помощь!.. Слушай, паренек, раскрой-ка свой клюв да втяни в себя воздух!..

Утопающий зачихал, закашлялся.

— Как же ты глуп! Ты разинул свой клюв под водой… Вот так манера дышать! Нет, послушай, приятель… Ты уж лучше без глупостей… Руки долой… Не то я ударю!

Но утопающий уже ничего не слышал: он бессознательно вцепился в мальчугана.

Фрике почувствовал, что движения его парализованы и сам он лишен возможности двигаться. Осознавая всю опасность подобного положения, он крикнул:

— Да полно же тебе… Пусти меня!.. А, ты сжимаешь еще крепче! Ну так вот же тебе! — И он ударил утопающего кулаком прямо в лицо. Удар ошеломил его; матрос выпустил Фрике и остался совершенно недвижим.

В этот момент подошла шлюпка. Еще секунда, и было бы уже поздно. Мальчуган поддерживал над водой голову утопающего. С помощью экипажа шлюпки несчастного втащили в нее в совершенно бесчувственном состоянии.

— Премии за его спасение, конечно, не выдадут, но зато этот висельник кое о чем нам расскажет… Эй, да я знаю эту физиономию… Да, да… этот самый гражданин стоял возле меня, когда я сводил свои счеты с немцем. Я отлично помню; он был даже как будто рад, когда я расправился с этим нахалом… Конечно, он занимается скверным ремеслом, но, в сущности, это неплохой парень!

Неисправимый болтун еще договаривал эти слова, когда шлюпка причалила к судну и экипаж ее поднялся на палубу. Спасенного немедленно перенесли в лазарет.

Обморок, последовавший от того, что несчастный захлебнулся, а также отчасти и вследствие удара, нанесенного ему Фрике, был весьма непродолжителен.

Человек, которого усердно массировали двое дюжих матросов, привыкших кирпичом и швабрами наводить чистоту на палубе, вскоре раскрыл глаза, громко чихнул, затем сел на койке, как будто подкинутый электрическим током.

Он даже не смутился, увидев кругом чужие, незнакомые ему лица. Как человек, привыкший ко всякого рода самым невероятным опасностям и случайностям жизни, он выжидал, припомнив и свое падение в воду, и свои, как он полагал, последние минуты борьбы со стихией.

Он сразу сообразил, что так как он не на своем судне, то, значит, в руках неприятеля. Но это обстоятельство, по-видимому, не особенно огорчало его. Он был человеком отпетым, но не трусом и не подлецом. Вероятно, он уже давно поставил на карту свою жизнь, слишком безрадостную, и знал, какая судьба ожидает его: пеньковый галстук по команде «Вздернуть!»

Всем известно, что каждого пирата вешают; им не делают даже чести расстрелять. Виселица — это позорная, собачья смерть.

Несчастный понял, что он погиб. И, странное дело, его энергичные черты вдруг приняли выражение глубокого спокойствия, почти довольства.

«Наконец-то, — как бы говорило его лицо, — наконец-то я вкушу вечный мир и покой смерти. Моя совесть нуждается в последнем искуплении… Я устал от этой жизни и хочу уснуть вечным сном!..»

Это был рослый мужчина могучего телосложения, с тонкими нервными руками, с выправкой атлета, готовящегося в любое время встретить и отразить удар, грозящий ему.

Красавец с бархатистыми глазами, слегка орлиным носом, с нервными, подвижными ноздрями и яркими, красиво очерченными губами над рядом ослепительно-белых зубов — таков был его портрет. Гладко стриженные черные волосы, слегка седеющие на висках, и темная вьющаяся бородка придавали его наружности симпатичное и вместе с тем обреченное выражение.

Удивительно, но этот человек, которому могло быть около сорока лет, казался гораздо моложе. Конечно, он видел в жизни много хорошего, но также и очень много дурного, и его изможденное, исхудалое, загорелое лицо все же сохранило что-то привлекательное и открытое, что нравится в людях с первого взгляда.

На нем была одежда рядового матроса, но всякий сказал бы, что это не заурядный простой матрос. Он не сказал ни слова доктору, который, довольный тем, что ему удалось отстоять у смерти человека, смотрел теперь на него с довольным и сияющим видом.