Дело принципа - Денис Драгунский

– Видишь ли, Адальберта, – сказал Фишер, переходя на «ты», пока никто не слышал, – деньги зарабатывать все равно надо. Жалованье в тайной полиции весьма скромное, не сказать скудное. Я не мальчик и не буду перед тобой распускать павлиний хвост. Если б не адвокатская практика, вообще туго бы пришлось.

Я хотела спросить его – откуда же кошелек с такой суммой денег? Кошелек, который он – или якобы он? – обронил на крыльце прямо мне под ноги. Он врет, что он нуждается? Или соврал, что этот кошелек – его? У меня даже заболела голова. Я потерла виски пальцами.

– В любом случае, – сказал Фишер, словно бы захлопывая блокнот с моими сомнениями, – в любом случае покупатель самый настоящий. Хотя я, признаюсь вам честно, точно не знаю, откуда у него такие деньги. Да в наши дни этим как-то не принято интересоваться. Когда перевооружается армия, откуда-то появляется очень много денег. Такова действительность. Ее надо признать и жить в ней, внутри ее, согласно ее правилам. Вот. – Он помолчал и добавил: – Я могу лишь гарантировать подлинность чека. Чек примут в банке. Переведут деньги на счет господина Тальницки. Но, собственно, это же и есть самое главное. Что еще должно интересовать покупателя? Деньги получены сполна. Какого черта еще что-то выяснять? Так же глупо, как спрашивать моложавую женщину с хорошим цветом лица, не умывалась ли она кровью девственниц.

– Да, – кивнула я, вздохнув, – и не зовут ли ее, случайно, графиня Эржбета Батори?

– Вот именно, – вздохнул Фишер. – Как хорошо, что вы все понимаете. Ваш замечательный папа, честное слово, он мне очень нравится, но он весь где-то там. – Фишер завел обе руки за голову и стал вертеть пальцами, что, очевидно, означало – весь в фантазиях о прошлом.

Когда мы с папой сидели и ждали Фишера, то есть буквально полчаса назад, мне до тошноты не хотелось продавать землю. У меня даже была такая мысль: сделать все, чтобы этого не было. Тем более что я, как наследница, должна была поставить свою подпись. Я, скажу вам откровенно, даже пыталась что-то разузнать, что-то прочитать о том, когда я стану по-настоящему правоспособной – в шестнадцать, в восемнадцать, в двадцать один. Там была страшная путаница. Я ничего точно не поняла, но твердо запомнила только одно: раз сам папа сказал, что я должна подтвердить эту сделку подписью, то так тому и быть. Будем за это крепко держаться. Но сейчас все это куда-то схлынуло. Не знаю почему. То ли соблазн получить большие деньги – конечно, деньги получит папа, но он же у меня такой добрый и щедрый… Кстати, сколько там денег? Папа говорил, то ли десять миллионов, то ли вообще пятьдесят. Но вообще какие-то сумасшедшие деньги.

– Кстати, Фишер, – спросила я, – а какая там сумма?

– Прости, – сказал Фишер, – не могу сказать. Не имею права.

– Вот это да?! Ведь я же должна буду ставить свою подпись на документе как наследница, которая не возражает против продажи ее, как бы сказать, наследства.

– Кстати, – сказал Фишер, – ты ничего не должна. Это по закону, я имею в виду. По закону твой папа полноправный и единственный распорядитель, владелец и так далее. С твоей подписью это он сам придумал. Это его добрая воля. Это он велел мне вставить тебя в документ о сделке. И вообще, твой папа продает только одну треть имения. Тебе хватит.

– Какая разница, – сказала я. – Тем более, раз он велел. Я получаюсь как бы участница всего этого. Я все равно буду эту бумагу подписывать, и все увижу.

– Вот когда будешь подписывать, тогда и увидишь, – пообещал Фишер. – А я, как адвокат, обязан хранить эти сведения в тайне.

– Не морочьте мне голову, – сказала я. – Я тоже кое-что читала. Это нотариус обязан, а адвокат не обязан.

– Адальберта, имейте терпение, – Фишер положил свою ладонь на мою руку. Я отодвинула руку. – Могу вам сказать одно: там очень много денег.

Да, мой папа очень щедр, и он, конечно, выдаст мне, сколько я попрошу. Я смогу уехать, поездить по Европе. А лучше поехать в Америку или Австралию, как рекомендовал революционер и материалист Яков Маркович – мой учитель русского языка. Возьму Якова Марковича и поеду с ним в Австралию и там составлю его счастье, хотя он толстогубый, как негр. Ну и что? В общем, в голове у меня уже закрутились какие-то приключения, путешествия, богатства. Надо будет научиться управлять автомобилем, купить себе автомобиль, а лучше два. Открытый кабриолет для весны и лета и закрытый лимузин для осени и зимы. Купить себе квартиру или дом, может быть, даже на Инзеле. Ах, нет! Какой еще Инзель? Я же собралась в Австралию или Америку! Большой хороший дом с большой гостиной, чтоб в ней было место для картины, которую мне обещал подарить на день рождения папа. Для картины «Иаиль» кисти Артемизии Джентилески. Такая картина заслуживает отдельной комнаты. Надо будет туда заказать специальную мебель…

А может быть, я просто устала от всех этих папиных аристократических разговоров: а кто он такой, какого рода-племени, в каких реестрах записан, в каких полках служил, какому кайзеру представлен, и так без конца. Может быть, в самом деле от всего этого надо избавляться, пока не поздно? Пока вся эта тяжеловесная мишура не утянула тебя на дно жизни. Туда, где древние старички, разукрашенные лентами и звездами, доживают век рядом со своими морщинистыми старушками, сгибающимися под тяжестью родовых бриллиантов.

Папа вошел в гостиную, держа под мышкой бумаги, в руках бутылку с рюмкой. Поставил рюмку на столик, налил, обратился к Фишеру:

– Прошу прощения, что я вас так, некоторым образом, шуганул, – сказал он. – Выпейте. В бумаге все вроде бы правильно. Ну-с, а где должна состояться эта встреча? Мы успеем доехать? Вы сказали, что она должна состояться через сорок минут. Господин Ковальский, если он и в самом деле крупный воротила, финансист-миллионер… – и чуть-чуть замолчал.

– В самом, в самом, в самом, – успокоительно сказал Фишер, выпил рюмку коньяку залпом и громко поставил на стол. – Но мы никуда не опаздываем. Нам идти около тридцати секунд, – сказал Фишер, наслаждаясь папиным изумлением. – Два лестничных марша. Встреча состоится в той адвокатской конторе, которая находится ровнехонько под вашей квартирой в бельэтаже.

– Отлично, – сказал папа, хотя видно было, что это ему не нравится.

Мне это не понравилось тоже, хотя внизу была самая обыкновенная, при этом, судя по табличке на двери, и особенно судя по посетителям – весьма респектабельная контора. Но что-то в этом было нарочитое. Не знаю что, но чувствовалось. Лучше было бы встретиться в отдельном кабинете какого-нибудь ресторана или у нотариуса, но чтобы он практиковал где-то в другом месте. Сама не знаю. Но, наверное, за последние дни я стала очень нервной и подозрительной. И успокаивала сама себя прежде всего тем, что все это на самом деле ко мне никакого касательства не имеет. Весь этот антураж, я имею в виду. Папа играет в аристократа-землевладельца. Фишер – в ловкого адвоката, поверенного в делах. Ну и пусть себе играют. Я подошла к окну, пододвинула к нему стул, стала коленками на сиденье, как в детстве в нашем имении я становилась коленками на сиденье дивана и глядела из окна второго этажа на наш задний двор. На мужиков с корзинами, на истопников-кочегаров, на поваров и кухарок, среди которых была моя любимая Грета Мюллер. Сейчас она спала в бывшей комнате госпожи Антонеску. Устала с дороги. Если я поеду в Австралию, не знаю, как там Якова Марковича, а уж Грету я возьму с собой обязательно.

Я увидела, как к гостинице напротив подъехал автомобиль. Длинный и черный, на колесах были красные спицы, и рамки на окнах были красные. На радиаторной пробке была серебряная женщина с крыльями. Выскочил шофер в темно-синем мундире с красными галунами и в каскетке с красным околышем, распахнул заднюю дверцу и помог выйти господину в глубоко надвинутой широкополой шляпе. Господин был маленького роста, но, очевидно, довольно жирный, потому что одет он был в очень просторный, просто-таки струящийся сюртук из тонкого сукна. Наверное, он стеснялся своего брюха и задницы, поэтому наряжался таким манером. Из другой дверцы, то есть с другой стороны автомобиля, выскочил и обежал его сзади молодой человек в аккуратном костюме, с портфелем. Этот жирный повертел головой. Он был в бежевых перчатках. В руках у него была трость с золотым набалдашником. Он постучал тростью по земле, а потом показал на наш дом.

– Ага! – крикнула я. – Вот и покупатель!

Папа одернул свой пиджак. Господин Фишер тоже охлопал карманы, поправил бабочку. А мне и одергивать ничего не было нужно. Я была специально к этому случаю принаряжена. Стоявший в дверях Генрих сообразил, в чем дело, прошел быстрым шагом в прихожую, отворил нам дверь и поклонился. Тем временем было слышно, как господин Ковальский, шаркая туфлями и громко стуча своей тростью по каждой ступеньке, поднимается в бельэтаж. Там был всего один лестничный марш. У раскрытых дверей адвокатской конторы сделалась небольшая сутолока. Сами глядите: Ковальский со своим провожатым, мы с папой и Фишером, какой-то юноша – очевидно, помощник тех адвокатов – распахивающий дверь, и еще вдобавок адвокат из той конторы, лысый, с обширными седыми бакенбардами, который хотел выйти на лестницу, чтобы лично встретить столь дорогих гостей.