Дело принципа - Денис Драгунский

– Разве что в государственном банке, в отделе контроля за крупными сделками. Ну и в тайной полиции, наверное, – сказал Фишер, вежливо улыбаясь. – Хотя ни в том, ни в другом я не уверен.

– Хм, – сказал папа.

Не хмыкнул, а вот именно что сказал: «хм».

– Не думаю, что ваши сомнения обоснованны, – сказал Фишер. – Насколько я сумел разобраться, господин Ковальский из новых. Из самых новых. Так что не думаю, что он уже есть в реестре миллионеров. Банковская бюрократия работает медленно, надо пять лет платить пошлины с миллионных сделок, чтобы попасть в этот славный список. Хотя, разумеется, я могу проверить. Но тут есть одна опасность. У таких, как бы вам выразиться, персонажей, как господин Ковальский, всюду есть свои люди. Это очень ловкая, хитрая, всюду умеющая втереться публика. Оно и понятно. Как иначе сделать миллионы за пару лет?

– Военные поставки? – спросил папа.

– Не исключаю, – сказал Фишер. – Но в любом случае, если я начну проверять господина Ковальского… а как я могу его проверять иначе, чем задавая вопросы своим друзьям и коллегам, и вообще своим людям?.. у меня ведь тоже немало своих людей: и в государственном банке, и в тайной полиции, и в генштабе, и где только хотите.

– И даже в генштабе? – я всплеснула руками, вспоминая рассказы Фишера о том, как он вскрыл русско-сербскую шпионскую сеть в нашем генштабе. Интересно, врал он тогда или в самом деле что-то такое было?

– Да, барышня, – ответил Фишер, улыбчиво и прямо глядя на меня, – и в генеральном штабе, и, повторяю, где только хотите. Но вот беда, – он перевел взгляд на папу, – мои люди, они ведь не только мои. Любой «свой» человек, хоть в банке, хоть в императорской канцелярии, да где угодно, он работает «своим» человеком еще, наверное, у десятка таких, как я, и не таких, как я, тоже. Отсюда, кстати, проблема так называемых двойных агентов…

– Вы хотите сказать… – остановил его папа.

– Вот именно, господин Тальницки, вот именно это я и хочу сказать! Мой человек может оказаться человеком Ковальского или приятелем этого человека. В общем, короче говоря, есть огромная, – Фишер поднял палец левой руки и еще раз полюбовался на свои новые часы, – огромная вероятность того, что Ковальский узнает, что его проверяют, и, разумеется, обидится, увидит в этом подозрение, недоверие. Да черт его знает, что он увидит! Кому приятно, когда его проверяют? Когда человек приходит к вам, держа в руке чек на ваше имя с очень красивой суммой, а вы ему говорите: «Постой-ка, парень, мы еще проверим, откуда у тебя денежки. Может, ты вообще вор? Может, я вообще вляпаюсь в историю?».

– Если верить Старому Пуделю, все военные поставщики – воры, – перебила я. – Пробы негде ставить. Виселица по ним плачет.

– Кому, кому? – вскричал папа. – Какому еще пуделю?

– Папа, не притворяйся, что ты не читаешь газет, – засмеялась я. – Старый Пудель, он же старина Эрнст Кауфман – любимый фельетонист нашей городской газеты.

Папа махнул на меня рукой и снова обратил свой взор на господина Фишера.

– Так что вот, – сказал Фишер, – это может быть чисто человеческое чувство. Каждому обидно, если его проверяют. А крадеными, господин Тальницки, могут быть сто крон или, в крайнем случае, тысяча. Самое большое – пять тысяч восемьсот пятьдесят, – сказал он, усмехаясь и глядя на меня.

Он назвал точную сумму, которая была в том кошельке, но без учета реальной стоимости золотых империалов. На самом-то деле там было на две тысячи больше, вот!

– Пожалуй, четыре тысячи ровно, – сказала я, – а все, что выше – честно заработанное, – и засмеялась.

– Правильно, – сказал Фишер. – Крупная сумма, как бы это половчее выразиться, легализует сама себя, как любая крупная собственность. Кто рискнет сказать, что… – и тут он замолчал.

– Что? – спросил папа.

– Да ничего, – замялся Фишер, скрывая свое смущение под некоторой дерзостью. – Да совершенно ничего. Кто рискнет сказать, что огромные земельные владения какого-нибудь магната образовались путем мошеннических комбинаций, подлогов бумаг, ложных завещаний, фальшивых дарственных, да и прямого грабительства где-нибудь в конце семнадцатого века?

– Ну так это вон когда было! – сказал папа.

– Какая разница? – пожал плечами Фишер. – Конец семнадцатого или начало двадцатого. Мы можем разложить века на годы, годы на месяцы, на недели, часы и минуты – поэтому, чисто логически, нет никакой разницы между хорошим косяком земли, отжученным у соседа где-нибудь, к примеру, скажем, 15 мая 1694 года, и миллионом крон, полученным в качестве комиссионных за удачный контракт в мае 1914 года, то есть третьего дня.

– А как же срок давности? – хотел возразить папа, но потом махнул рукой и спросил, – Но вообще-то он действительно порядочный человек, ваш Ковальский? У него действительно есть такие деньги? И он действительно, хочет приобрести вот ту часть земли, о которой мы с вами говорили? И вы уверены, что чек будет не фальшивый?

– Действительно. Действительно. Действительно, – сказал Фишер, отвечая на папины вопросы, и прибавил: – Да, я уверен. Впрочем, если вы сомневаетесь, можете потребовать деньги наличными. Хоть ассигнациями, хоть золотыми монетами. Правда, это будет тяжело таскать, но воля ваша.

Папа несколько смутился от такого напора, а я спросила:

– Господин Фишер, а у вас будут хорошие комиссионные по этой сделке?

– Прекрасные, – отозвался Фишер, – И вам эти комиссионные будут выгодны тоже. Вы заплатите совсем немного. Большую часть я решил слупить с господина Ковальского.

– А ему вы, наверное, сказали то же самое, – сказала я.

Фишер засмеялся:

– Представьте себе, нет. Ибо это легко проверятся. А эти новые дельцы – люди подозрительные и мстительные к тому же.

– А когда мы с ним наконец увидимся, с вашим Ковальским, с нашим покупателем? – спросил папа. – Я, признаться, думал, что вы приведете его сюда и мы все решим.

– Ну нет, – сказал Фишер. – мне бы в голову не пришло предлагать такое господину Ковальскому. Тут бы он точно выгнал меня из своего кабинета. Он очень крупный финансист, биржевик и все такое. Миллионер. Воротила.

– То есть он нас презирает? – отчеканил папа. – То есть он считает ниже своего биржевого достоинства, – у папы начал дрожать голос, – прийти в наш дом?

– Что вы, что вы! – быстро заговорил Фишер. – Господин Ковальский очень демократичен. Он, кстати, несмотря на свою такую народную фамилию, вполне даже дворянин. Наоборот, он, как бы вам сказать, побоялся бы, что это вы его презираете. Он мог побояться, что для вас – представителя одного из древнейших родов, благородного аристократа – он просто денежный мешок, что вы его будете держать в прихожей, подавать ему два пальца.

– Комедия какая-то, – сказала я. – Никто никого не презирает. Все кругом дворяне, джентльмены и вообще лучшие друзья. Господин Фишер, расскажите, как выглядит кабинет финансового воротилы и вообще какой у него дом. Наверное, у дверей стоят негры в ливреях? Роскошь так и прет? Письменный стол с черепаховой инкрустацией, и вечное перо вот с таким бриллиантом?

– Честно говоря, – сказал Фишер, – я не был у него в кабинете. И в доме не был тоже. Он живет далеко отсюда. У него особняк в Будапеште. Я разговаривал с его поверенным. Но сейчас он приехал в Штефанбург, и, разумеется, подписывать все бумаги будет не поверенный, а он лично.

– Ах, какое счастье, – сказал папа. – Когда же это все состоится?

– Сегодня, – сказал Фишер. – Который час? Ага, буквально через сорок минут. А пока я бы попросил вас еще раз прочитать все условия сделки. – Он достал из портфеля бумаги, положил на стол перед папой и сам наконец уселся в кресло.

– Коньяк? Сигару? – спросил папа рассеянно.

– Немножко коньяку, – сказал Фишер.

Папа, протянув руку, попросту поднял большой плетеный колпак, который стоял на столике рядом с диваном. На свет показалось несколько бутылок и графинов.

– Угощайтесь, господин Фишер, – сказал папа. – Рюмки в шкатулке, видите? – и продолжал читать.

– Что вы мне порекомендуете выпить, барышня? – обратился ко мне Фишер.

– Ничего себе вопросы к барышне! – сказала я.

– Ваш папа так занят, – сказал он, – а дворецкого не позвал.

– Выйдите, вы мне мешаете, – вдруг сказал папа холодно и строго и снова погрузился в чтение, водя по строчкам остро отточенным карандашом, но пока не делая никаких пометок. Мы с Фишером на цыпочках вышли из комнаты.

– А коньяк? – прошептал мне Фишер, когда мы оказались в коридоре.

Я развела руками.

В гостиной мы сели на диван. Я спросила:

– Фишер, это все правда? А то я скоро поверю, что вы действительно в меня влюбились и просто меня преследуете. Вы правда нашли покупателя? Зачем вам это все нужно?

– Видишь ли, Адальберта, – сказал Фишер, переходя на «ты», пока никто не слышал, – деньги зарабатывать все равно надо. Жалованье в тайной полиции весьма скромное, не сказать скудное. Я не мальчик и не буду перед тобой распускать павлиний хвост. Если б не адвокатская практика, вообще туго бы пришлось.