Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник) - Александр Филиппов

– Что ж не зацепишь-то?

– Осторожен, падла. Сколько раз пытались его хоть на чем-нибудь прихватить – так нет, все чисто. В крайнем случае, пехота его под суд идет. Но я не отступлюсь. Землю рыть буду, но накопаю на него компру, и тогда никакие адвокаты ему не помогут.

Смолинский говорил это, кажется, уже не для Самохина, размышлял вслух, глядя перед собой, и отставной майор сказал мягко, извиняясь:

– Ладно, Коля. Пойду. Спасибо за доверие, за разговор откровенный. Может, и я чем помочь смогу.

Смолинский рассеянно кивнул и, когда Самохин выбрался из машины, еще какое-то время сидел там, а потом, прихватив фуражку и папочку, хлопнул дверцей и, шагая размашисто, пошел к зданию УВД, не заметив козырнувшего ему при входе сержанта милиции.

Самохин постоял еще какое-то время вблизи спецстоянки машин, вспоминая то, что сказал ему Смолинский о своем брате, внедренном нелегально в преступную группировку и погибшем, и ему стало нестерпимо жалко мальчишек этих сопливых, вынужденных бороться с тем, что наворотили в стране пожилые, убеленные сединами дяди. Он дал себе слово присмотреться к Федьке, и если это с его ведома угробили брата Смолинского… Что ж, в таком случае он, Самохин, сделает все, чтобы поставить в замысловатой биографии старого приятеля-уголовника последнюю точку. Потому что даже в нынешнем, свихнувшемся на идеях абстрактного гуманизма мире, есть поступки, за которые не прощают и судят не по вымороченным поборникам «общечеловеческих ценностей» законам, а в соответствии с естественным ходом вещей, в силу которого зло должно быть наказано, причем в максимально адекватной сотворенному греху степени…

Чтобы остыть от жары полуденной, от мыслей яростных, он купил в ближайшем киоске мороженое и в тени сердито ел большими кусками.

– Да как вы можете?! А еще пожилой человек! – услышал он вдруг за спиной возмущенный голос и, обернувшись сконфуженно, обнаружил перед собой строгую дамочку с нелепой девчоночьей косичкой с вплетенной бордовой лентой.

– М-м-э… – чуть не подавился от неожиданности Самохин, чувствуя себя мальцом, застуканным воспитательницей за непотребным занятием и, пытаясь проглотить остатки мороженого, зажмурился от холодной ломоты в зубах.

– Пожилому человеку беречься нужно! – напирала незнакомка стосковавшаяся судя по всему, по возможности назидать окружающим. – Так ведь и ангину заполучить недолго! Потом осложнение на сердце… Здоровый образ жизни – залог долголетия!

Самохин торопливо утерся носовым платком и спросил, закипая:

– А зачем?

– Что? – стушевалась в свою очередь дамочка.

– Вот вам, к примеру, долголетие для чего? – перешел в атаку отставной майор, подражая назидательной интонации незнакомки. – Вы кто? Знаменитая актриса? Писательница? А может быть, поэтесса? – подчеркнуто глядя на аляпистый девчоночий бант, съязвил он.

– Я нормальный человек. Простая пенсионерка, – с достоинством поджала губы незнакомка.

– А-а… так у вас внуки! – догадался Самохин. – Шестеро внучат, и вы их воспитываете, сказки по вечерам рассказываете… Народные… Для того и жить собираетесь долго. А мне ни к чему. – А потом, еще раз осмотрев пожилую молодящуюся женщину, отрезал безжалостно: – Да и вам, наверное, тоже. Нет у вас ни детей, ни внуков. Один этот, как его… гербалайф!

Обиженная незнакомка ушла, а Самохин кипел еще, как раскаленный чайник на выключенной конфорке, возмущенно пыхтел, бормоча:

– Жить они собираются долго… Ишь, разохотились, пустоцветы! Жизнь… ее еще заслужить надо…

А потом понял вдруг, что из-за неизлечимой болезни своей злобствует сейчас, угнетаемый осознанием неизбежного конца, завидует остающимся на этой земле, и пожалел, что обидел ни за что ни про что пожилую женщину, наверняка одинокую и вознамерившуюся, на свою беду, таким вот способом завязать знакомство с неухоженным мужиком, вдовство у которого на лбу написано… И подумал о том, что если бы не Валя, а он умер вдруг тогда, восемь лет назад, жена, тоскуя от неприкаянности, вполне возможно так же вот, как дамочка эта, посматривала бы сочувственно на пожилых мужчин…

«И правильно делала бы! – решил Самохин, чуток поостыв, успокоившись от быстрой ходьбы по тенистой улочке, – человек не должен быть одинок. Если бы не болезнь, он, набравшись смелости, посватался бы к Ирине Сергеевне. Возможно, она бы не отказала ему. Все-таки отставной майор, не пьянь какая-нибудь подзаборная… Она бы перешла жить к нему, Славик, вернувшись из армии, женился. И тоже рядышком, в одном подъезде. Молодые – на работу, а они с Ириной Сергеевной – на хозяйстве, с внуками. Он бы книжки им читал, гулял с ними в парке… А то, что Самохин старше Ирины Сергеевны на двадцать лет, так это по нынешним временам и не так много… Самохину-то шестьдесят только. А Ирине Сергеевне – сорок. С одной стороны, не девочка, с другой – вполне еще, как врачи выражаются, детородный возраст. На Западе, в газетах пишут, даже мода среди женщин пошла – рожать после сорока… Господи! Ведь все можно было бы успеть еще, если бы – права молодящаяся незнакомка, ох как права! – поберег себя в свое время, не связывался с псовой конвойной службой, с тревогами постоянными да ночами бессонными, если б не курил как чумной, питался бы правильно… Но… Поздно!

Он теперь помнил постоянно о злокачественной опухоли, угнездившейся где-то в глубине его грузного, но вполне еще сильного тела. Все чаще смотрел вокруг себя с мрачным злорадством, будто не только он, подточенный метастазами, умирает медленно, а и весь мир, охваченный последним судорожным приступом наркотической эйфории, обезумевший от алкоголя, диких ритмов музыки, содомического смешения полов, стран и национальностей, перерождается в сплошную раковую опухоль.

Самохину лишь хотелось все-таки напоследок дать миру шанс на спасение Славика, потому что таким, как Славик в конечном счете предстоит решать, каким будет будущее планеты.

Размышляя так, он брел по тротуару, а мимо него струился, бурля на перекатах подземных переходов и перекрестков поток безмятежных горожан, и никто из них, судя по выражению лиц, не был озабочен судьбами мира, люди просто спешили по своим делам, радовались погожему дню, растекаясь целеустремленно по лабиринтам большого города.

Еще накануне Самохин записался на прием к заместителю губернатора и теперь мучительно вспоминал, тот ли это Барыбин, что был когда-то парторгом в следственном изоляторе.

Строгий милицейский старшина у входа внимательно посмотрел на одноразовый пропуск Самохина и указал в конец длинного коридора, где находился кабинет приема граждан по личным вопросам.

Раньше, во времена партийного всевластия, Самохин никогда не бывал в этом здании, и теперь поразился тому, какая обветшалость чувствовалась во всем – и в просторном, но пустоватом вестибюле, на высоченном потолке которого не горело половина ламп, и в расстеленных на полу ковровых дорожках с вытоптанными посредине проплешинами, и в унылой череде канцелярских стульев у входа в приемную. Глядя на все это, понятным становилось, что лучшие дни этого главного в области дома, с лепными гроздьями винограда, снопами пшеницы, серпами и молотами на фронтонах, символизировавшими некогда процветание власти, уже позади.

Очередь на прием продвигалась на удивление быстро – то ли сразу, в два счета, решались проблемы, с которыми пришли сюда люди, то ли, наоборот, отказывали всем подряд, не слишком вникая в суть и не обольщая просителей лицемерными посулами.

Когда очередь дошла до него, Самохин шагнул решительно в приемную, назвал пожилой секретарше свою фамилию, и, преодолев тамбур сдвоенных дверей, прошел в кабинет, где за широченным, светлой полировки и абсолютно пустым, как взлетная полоса аэродрома столом восседал Барыбин.

Самохин узнал его сразу, а вот бывший тюремный замполит уставился на вошедшего стеколками очков без всякого интереса.

Барыбин мало изменился за прошедшие десять лет, лишь покрылся розоватым, просвечивающимся на солнце, начальственным сальцем, стал солиднее, тяжелее, да реденькие пегие волосы, зачесанные на темени аккуратно набок, поседели, повылезали с продолговатой, дынькой, макушки, отчего на голове бывшего партработника образовался как бы сияющий серебристо нимб святости.

Рядом, за отдельным столиком, примостился юркий, как мышка, секретарь-мужичишка неопределенного возраста с толстой амбарной книгой. Заглянув туда, он провел пальцем по строчкам и объявил, привстав и зафиксировав на мгновение поклон в сторону Барыбина:

– Заявитель Самохин Владимир Андреевич. Изложить свою просьбу предварительно в письменном виде отказался.

– Слушаю вас, – глядя куда-то поверх головы отставного майора, проронил Барыбин, и секретарь, нацелив авторучку в пудовый талмуд, добавил подобострастно, словно жрец, толкующий для непосвященных знаки, ниспосланные божеством.