Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

— За что?! За что, поганый?!

— Еще? — с интересом спросил он. — Получай, интеллигент.

Андрей очнулся, испарился. Надо мной стояли корешки татарина, бомжи из подвалов ближайших домов.

— Слушай, Ришат, ножа нигде нет, — донесся из кухни голос одного из них.

— Жаль, — захрипел татарин. — Живи, интеллигент…

…Свернутый ковер стоял возле раскрытого настежь платяного шкафа. В дверь заглядывал Сэм:

— Живой, писатель?

— Не знаю…

— На опохмелись, — он вошел в комнату, осмотрелся. — Понятно… Царь поговорил с татарином, я тоже. Завязывай, это уже не интересно.

Два месяца я пытался подняться на ноги. Получил дивиденды по акциям Ростсельмаша, по другим ценным бумагам. Прислали даже от «МММ» Набралось сто восемьдесят тысяч. Карабкался изо всех сил, но подавленное состояние не покидало ни на один день. Наступил жаркий июнь. Я крутился среди ваучеристов на мелочи, в основном на перекидках. Если клиент приносил золото или доллары, которые не в силах был выкупить сам, отсылал его к коллеге, зарабатывая за наколку лишний червонец. На базаре все оставалось по прежнему. Ваучеристы из–за зверств шакалов один за другим попадали в больницы. Отлеживались и вновь шли на рынок. На многих завели уголовные дела, некоторые ходили под подпиской. Иной раз ограбленные до нитки, постоянно отстегивая ментам и другим блюстителям закона, они упорно не хотели расставаться с первоначальной призрачной мечтой. Стремился к ней и я, правда, теперь уже в надежде не потерять постоянный кусок хлеба.

В первых числах июня десять месяцев не бравший в рот спиртного Сэм сообщил, что Юрка Царь, не пивший и не куривший два года, сорвался. Пожаловался, что не может освободиться от навязчивого желания тоже. Я сказал, что держусь на пределе, боюсь любого шороха. Мы вели диалог у меня дома. Как раз в это время зазвонил телефон. Дочь как всегда просила помочь деньгами. Лишних не было, поэтому попытался отказаться.

— Папа, не верю, — неожиданно заявила дочь. — У тебя всегда были деньги. А нам с Лелей сейчас трудно.

Голос внучки щебетал поблизости. Я долго не баловал обоих, как Людмилу с Данилкой, мелкими суммами, подарками. Правда, Людмила по прежнему никогда не просила, удовлетворяясь тем, что приносил.

— Сколько нужно? — вздохнув, спросил я.

— Сколько сможешь, папа. Поверь, ни копейки.

В обед следующего дня я был уже у дочери. Купил внучке пачку заграничного печенья, дочери непременные цветы. Лупастенькая куколка — внучка с трудом шла на руки. Стеснялась. Дочь выставила на стол бутылку домашнего вина.

— Подруги принесли, — объяснила она. — Две уже выпили.

— Не хотелось бы, — замялся я. — Ты же знаешь, я алкоголик.

— А чего тут пить, папа, — развела руками она. — Мы с мамой, когда она приходит, по рюмочке пропускаем. Домашнее, слабенькое. ~

Дочь знала, чем взять. Поддатый, я был щедрее американских индейцев времен Колумба. С другой стороны одна с ребенком. На мизерное пособие матери–одиночки и питаются, и за квартиру платят, и одеваются. Да и моложе она меня в два раза, самое бы время пожить. Потом было шампанское, еще что–то. Когда захмелел. Юля приправила привезенный мужем одной из подруг из Турции на продажу однокассетный магнитофон. Всего за шестьдесят пять тысяч рублей. Заодно у нее же приобрел для внучки красивые детские кроссовочки, оставил денег на пропитание. Пьяный и довольный, я засобирался домой. На город давно опустился вечер. Дочь наложила в сумку солений собственного и бывшей супруги приготовления. Не помню, как добрался до дома, только ни сумки, ни магнитофона в руках уже не было. Встретившийся по дороге Сэм помог добраться до коммерческого ларька, где отоварился греческим коньяком. И снова провал на несколько дней.

Когда очнулся, полежал немного, почувствовал, что в доме кто–то находится. Глядишь прямо — никого, а уголки глаз замечают тут–же исчезающие фигуры людей. Смежил веки снова. Прямо к лицу полезли черти, уроды, чудовища. Распахнул глаза — никого, лишь по углам прячутся тени. Подумал, это тот черт, который говорил тогда, что я его. Общение с загробным миром не представлялось страшным. Наоборот, с душами было интересно поговорить еще, узнать что–то новое. Но от чертей и прячущихся теней стало не по себе. Как только смеживал веки, они моментально возникали. Поднявшись с постели, подался на кухню, попил воды. Из висящих на вешалке сумок доносилось дыхание, словно там прятались. Тени при прямом взгляде продолжали исчезать, как бы переходя в другое измерение. Возле шифоньера валялась скомканная пятитысячная купюра. Больше денег не удалось найти ни копейки. Из–под кресел, из–за ковра, слышалось громкое сопение. Оно преследовало на каждом шагу. В дверь позвонили. На пороге стоял прикинутый, растолстевший, розовощекий Сэм.

— Отходняк ловишь? — сочувственно спросил он.

— Представляешь, закрою глаза, сразу черти, — пожаловался я. — И по углам шмыгают. Ты пройди, посмотри. Уже в сумках дышат.

— Это белка, — зайдя в комнату, сказал он. — Срочно опохмелись и ложись спать, иначе в Ковалевку загремишь.

— С душами я бы еще пообщался, а с этими уродами страшно. Ты думаешь, если выпью, поможет?

— Обязательно, только не тяни. Давай сбегаю.

Он ушел, не взяв денег. Я долго ходил по комнате, не зная, что предпринять. Было страшно и неприятно. Черти, тени, дыхание… Наконец, Сэм принес бутылку вина. Налив в стакан, подвинул по столу, приказал:

— Пей.

Послушно проглотив теплое пойло, я снова зашагал из угла в угол. Видения исчезли.

— Все, погнал на работу, — понаблюдав за мной, пробормотал Сэм. — Падай в кровать, вечером заскочу еще.

Дверь захлопнулась. Поначалу я принялся ликвидировать бардак, и опять по углам заскакали тени. Ужас сковал тело, это было какое–то наваждение. Не успеешь закрыть глаза, как прямо к лицу подлезают чудовища в образе чертей, дьяволов и прочей нечисти. Выбежал на улицу. Солнце, приятные, модно одетые люди, деревья в зеленой листве. Никаких оборотней. Возвращаться в квартиру страшно. Оставаться долго на улице тоже опасно, потому что мог подойти любой алкаш и пьянка продолжилась бы. Мысленно помолившись, снова потопал домой. Непрерывно поминая имя Бога, достал из дальнего угла кухонного стола банку с привезенной много лет назад из Оптиной Пустыни святой водой. Она не протухала, не в пример принесенной в прошлом году из местного собора. Обрызгал все углы, двери, окна. Затем зажег свечку, творя плохо знаемые молитвы, провел ее пламенем по каждому углу тоже. Страшные чудовища исчезли. Дыхание в сумках, за ковром, замирало. Лишь изредка оно доносилось из–под сидения кресел. Наконец, все стихло. Я осторожно зажмурил веки. Бесконечный, темно–синий, бархатный космос, множество плывущих навстречу маленьких звезд. Словно летишь, летишь, а конца–края никогда не будет. И звезды, если не хочешь, не приближаются, остаются светящимися точечками. А пожелаешь, могут увеличиться, превратиться в огромную планету. Двигаешься почему–то вперед, а не назад. Впрочем, все равно, куда ни поверни — везде Бесконечность. Но летишь только вперед. Ни чувств, ни звуков, ни запахов. Чистота. И мириады звезд. До приключившегося со мной, я часто летал во сне, видел цветные картинки. Однажды приснилось, даже не приснилось — я в тот момент лишь приготавливался ко сну — будто еду в поезде по земле. Рядом женщина. Не помню, о чем она говорила. Вдруг она встала и вышла из вагона перпендикулярно движению поезда. «Мы еще встретимся, — крикнула, уходя большими сильными шагами, подминая редкий заснеженный лес. Как в фильме по Стругацким про отель в горах. Там тоже нечеловечески мощная кукла уносила на спине инопланетян в космос. Но эта женщина предстала совершенно иной, непонятной, необъяснимой, и потому вызвавшей чувство напряженности. Фантазии Стругацких перед нею показались мелочью. Запомнился один эпизод из детства. Тогда мне исполнилось шестнадцать. Помню, откуда–то то ли приехал, то ли пришел с работы. Взрослый уже, на заводе пахал после окончания ремесленного училища. Мы с воспитавшей меня матерью жили вдвоем в маленьком старом домике. Наступила ночь, мать заснула, а я долго ворочался в своей постели. И вдруг, когда дремотное состояние начало переходить в сон, почувствовал, что кто–то приближается к изголовью. Неясный образ как бы колебался, не имея четких очертаний. Я оцепенел от ужаса. Постояв немного, существо сказало: " Ты умрешь в тридцать девять лет». И растворилось. Долго не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Потом вскочил, здорово перепугав мать. Все последующие годы с опасением ждал приближающейся даты. Когда она наступила, не раз находился на грани жизни и смерти. Но именно в тот год, по совершенно случайному совпадению, напечатали забытый уже рассказ в коллективном сборнике молодых прозаиков. Я выгнал из дома сожительницу — алкашку, каждодневно спаивавшую меня. Не обернулся даже на совместную дочь. Выгнал и все. Резко повернул в сторону оставленного, казалось, навсегда литературного творчества. Через четыре года вышла небольшая собственная книга рассказов. Включенные в нее произведения были написаны, в основном, в год тридцатядевятилетия.