Осенние дали - Виктор Федорович Авдеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из проходной показался управляющий СМУ-6 Андреев, в разглаженном костюме, галстуке, отлично выбритый. С ним был прораб — выспавшийся, аккуратно причесанный, в кожаной куртке нараспашку.
«Проведали все-таки, — встречая начальство, подумал Ивашов. — Беспокоятся, как в аврал».
— Заканчиваете? — одобрительно и с таким видом, словно с первой минуты был уверен в успехе, сказал Андреев. — Я ж говорил: не робейте! Небольшой риск, конечно, был, да где его нет? Основное — соблюсти техправила.
Прораб вдруг улыбнулся, покачал головой.
— А я, по совести говоря, сомневался. Думал: увидите, что кран не берет подъем, прекратите работу, и все-таки придется демонтировать. Сразу взяли?
Лешка вспыхнул, отвернулся. Ивашов сдержанно ответил:
— Не сразу. А вообще порядок.
Управляющий погладил двойной подбородок, похожий на румяную плюшку.
— Придется вам благодарность вынести. Бригадиру и крановщице — премию за рационализаторское предложение. Вместо двух недель — за восемь часов переправили кран. И государству копеечку сэкономили. На старый курс рубля это тысчонок двести.
Вместе с прорабом он деловито направился в контору.
Минут сорок спустя Тоня остановила кран и по лесенке ловко, будто белка, спустилась вниз, на землю.
— Вытянули? — улыбнулась она бригадникам.
— Ох, Тонечка! — кинулась к ней Валя Косолапова, обняла и звонко чмокнула в щеку.
— Обрадовалась, подружка?
— Обрадовалась, — засмеялась Валя.
Держалась Тоня по-обычному, просто. Она ничем не выдала того, что пережила наверху, в кабине. Ее окружили: «Молодец, Тонюша», «Здорово провела». Один Усыскин стоял в стороне; вся его развязность пропала.
«Неужто не заметила, какая опасность грозила?» — недоуменно размышлял Ивашов, глядя на крановщицу из-за спин товарищей, усиленно двигая белесыми бровями.
Бригадники уже шумно разговаривали, смеялись, как всегда перед концом работы. Тоня отошла в сторонку, села на камень, сняла туфлю, постучала задником о ладонь, словно что вытряхивая. Сам того не замечая, Ивашов не спускал с нее глаз. Вдруг все мускулы, все жилки в нем напряглись: возле крановщицы очутился Лешка Усыскин. Он тоже глядел на девушку испытующе. Заметила ль тогда сверху его вину с накладкой? Если да, то как приняла? Он проговорил весело, несколько осевшим от волнения голосом:
— Приземлилась благополучно, как первая женщина-космонавт?
Тоня подняла голову, снизу вверх глянула на Лешку и вновь склонилась над туфлей; сунула в нее руку, стала что-то вычищать.
— Авария? — спросил Усыскин. Он уже смелее присел рядом на корточки, протянул руки. — Давай помогу.
Тоня надела туфлю, поднялась; движения ее оставались прежними, спокойными, ничто не изменилось в лице. Затем Ивашов увидел, как она вдруг глянула Усыскину прямо в глаза и прищурилась. Сколько презрения, гадливости выразил ее взгляд! Она прошла мимо него, словно рядом никого не было. К лицу Усыскина пятнами прилила кровь, как бы стерев напускное, игривое выражение; он так и остался сидеть на корточках, с протянутыми руками.
Ивашов глубоко, прерывисто вздохнул. «Так вот ты какая!» — сказал его восхищенный взгляд.
Подобрав ватники, бригада шумно-весело тронулась со строительной площадки. Лешка плелся сзади. Ивашов пропустил всех, загородил ему дорогу.
— Счастливый твой бог, что кран не разбился, — негромко сказал он, словно выдавливая из себя каждое слово. — Счастливый, говорю. А то б я тебя отсюда живого не выпустил. Пускай потом бы судили…
— Да разве я… — начал Лешка, прижав обе руки к груди. — Забыл просто. Благородное…
— Благородное? — Ивашов вдруг задохнулся, здоровенными ручищами сгреб Усыскина за грудки, приподнял от земли, глаза его от ярости потеряли свой цвет. — Счастливый твой бог. Я б тебе за нее…
Он отшвырнул Лешку — тот еле устоял на ногах.
— Еще раз выпьешь на работе — выгоню.
И, не слушая, что Усыскин хотел сказать в свое оправдание, Ивашов догнал рабочих на выходе из ворот в город. Он тяжело дышал, не мог успокоиться. Бригада валила в столовую обедать и хоть кружкой пива отметить победу. Получка будет только завтра.
И внезапно Ивашов круто свернул домой, на «Зои». Почему он откололся? Что его толкнуло? Он и сам не знал. Просто захотелось побыть одному. Он быстро шел по широкой песчаной просеке. Под ногами шуршали прошлогодние папоротники. Лес насквозь просвистывали щеглы, синицы, где-то за овражком дятел напористо долбил кору. Майский ветерок шевелил макушки сосен, и в горячем воздухе стоял мягкий, тягучий звон, шелковый шум трущейся хвои. Березы белели редкой и неровной аллеей вдоль дороги: часть их срубили, когда проводили высоковольтную линию, но от этого они, казалось, светились еще ярче.
ЖИВАЯ СИЛА
I
Косая тень упала в раскрытую дверь колесной мастерской. Пров поднял коричневое лицо, обросшее желтоватой редкой бородкой. На пороге стоял молодой румяный офицер в кожаном пальто и в танкистской фуражке с темным околышем.
— Слепнуть стал аль в самом деле ты, внук? — сказал старик, оглядывая его из-под лохматых бровей выцветшими, но еще зоркими глазами. — На побывку?
Он сидел верхом на скамье станка и, забрав деревянным зажимом ясеневую спицу, заравнивал ее струганом — продолговатым инструментом с двумя ручками, похожим на перевернутую скобу. Худые ноги Прова, обутые в чесаные валенки, крепко упирались в деревянные подставки бруса.
Офицер ступил на земляной пол мастерской.
— Он самый — ваш правнук Петр. В отпуск приехал.
— Не забыл, стало ть, деда Прова? А я вот никак не помру. Скоро сто годов, давно и место приглядел на погосте, и гроб на горище, поди, сгнил, а все не принимает земля.
Старик, кряхтя, поднялся — сутуловатый, но еще крепкий, похожий на высохшее корневище дерева. Офицер обнял его, они троекратно поцеловались.
— Откудова прибыл, Петяш? Судачили, будто в заграницах?
— Так точно. Часть наша в Восточной Германии стоит. Город Магдебург — слыхали?
Дед Пров задумался, поправил треух: у старика всегда зябла голова.
— Не бывал в той стороне. Вот государство Болгария — это знаю. Вся в горах. Крепость Плевну там наше войско брало. Шибко мы турку тогда тряхнули, доказали русское оружие. Егорьевский крест мне там дали… Да. Болгарию помню. Люди в ней сродственные нам.
Он взял топор, выбил деревянный клин из стакана, освободил спицу и кинул в угол, где, схваченные с двух сторон железными кольцами, лежали темные дубовые ступки. Через открытую дверь в мастерскую падал белый свет холодного осеннего дня; пол был усыпан стружками, у дальней стены стояли ящики для телег с подушками и подосниками, валялись старые колеса, требующие перетяжки. Всюду лежали новые, еще не готовые ободья с зубьями, пахло деревом и стружкой.
— Я, дед, за вами, — сказал Петр Феклистов и
