Болгары старого времени - Любен Каравелов

Прощай и ты, бай Ганю! Видит бог, добрые чувства руководили мною, когда я описывал твои приключения. Не стремление к злобному порицанию, не презрение, не легкомысленное желание посмеяться водили пером моим. Я тоже дитя своего времени, и возможно, что те или иные события заставляли меня отступать от строгой объективности, но я старался воспроизвести сущность печальной действительности. Верю: твои братья не таковы, каким изображен ты, бай Ганю, но они пока на втором и третьем плане, только начинают заявлять о своем существовании; а ты — ты налицо, дух твой парит надо всем, проникая весь общественный строй, накладывая свой отпечаток и на политику, и на партии, и на печать. Я питаю глубокую веру в то, что наступит день, когда ты, прочтя эту книжку, задумаешься, вздохнешь и скажешь:

«Мы европейцы, но еще не совсем!..» Прощай. Нет ничего удивительного, если мы с тобой встретимся снова.

Бай Ганю во дворце

— Жаль! Тебе следовало бы на разговенье быть во дворце, чтобы собрать материал…

— А-а! Бай Ганю, Христос воскрес! Ты был во дворце на разговенье?

— Кто? Я? Да кому же там и быть, как не мне? — ответил бай Ганю и, подкрутив левый ус, поглядел на меня лукаво, как бы говоря: «Пока есть на свете дураки, бай Ганю своего не упустит».

— Ну, как там? Весело было?

— Кто думает о веселье? Пожива ба-альшая была! Нарезался… мое почтение… Понимаешь, страстная неделя: постился, постился, набивал себе брюхо этой проклятой фасолью да капустным рассолом, — оголодал, как церковная крыса. В субботу маковой росинки во рту не было. А они взяли устроили разговенье только в два ночи. Пока в церкви стоял, словно триста пиявок в животе сосут. Плюешь, плюешь, — и слюны-то не осталось: Дай, думаю, закурю; не тут-то было: горечь во рту. В двенадцать «Христос воскресе» запели: ну, как ждать до двух? Сказал своим, чтобы шли одни разговляться, а сам пошел в «Красный рак». Там, братец ты мой, полно народу, вроде меня: цилиндры, эполеты, ордена. Тоже ждут, когда два пробьет. Сел за длинный стол. Вижу, несколько холостяков разговляются. Стол уставлен закусками, поросятами, вином варненским, — ну, просто смотреть невозможно. Поглядел я на кожицу поросячью — чуть не обеспамятел. Надо бы мне спросить: «Что это вы кушаете, господа? Кажись поросенка? Славно! Мне бы… этого самого, с кожицей…» — наверняка бы угостили. Да не тут-то было. Я с детства застенчивый… (Ну-ка, дай свою табачницу: ты хороший табак куришь; а вот у Ивана — дрянь: махоркой пахнет.) Заработали челюстями молодцы, смотреть досадно; стал в другую сторону глядеть. Сплюнуть хотел, ан — слюни где? Все кишки внутри слиплись. Чуть было пива не заказал, да удержался: даром, что ли, можно сказать, целых два дня голодал? Отвернулся совсем, чтобы не видеть, а они, как назло, черт их дери, жуют да похваливают. Я уж, знаешь, готов был чуть не изо рта у них этого проклятого поросенка вырвать… Кабы наклониться, прижать живот, голод бы не так чувствовался, — да наклониться не могу: фрак-то мне тесный, еще разлезется на спине, будь он неладен! Да и воротничок твердый, будто каменный, — шею, как пила, пилит… Прямо в глазах у меня потемнело… Ушел я из «Рака», пошел ко дворцу. Неловко рано прийти. Есть у меня среди дворцовой стражи приятель, ежели хочешь знать, даже родственник дальний, да все негоже. И потом — хоть рано приди, все равно сразу угощать не станут. Ходил-ходил я у ворот, аж ноги заболели. Вдруг — дррр — одна пролетка подъехала, за ней — дррр — вторая. Слава богу, съезд начался! Подкрутил я усы, кашлянул и — за теми, кто приехал. Вхожу внутрь, вижу: стража, конвой то есть, уже выстроилась. Какой-то бритый паренек подбежал, пальто с меня снимает. Я ему: «Извините, сударь, это не ваше дело», — и не дал. А он застыдился и пошел других раздевать. Ну, как я мог позволить, чтоб он меня раздел? Рукава у пальто моего, то есть не сами рукава, а подкладка — рваная совсем… вот. Ну, ладно. Пошел я наверх, но прежде кинул взгляд в нижние комнаты: столы накрыты — лучше нельзя. Собрался народ. И тут — подождали малость, потом вышли князь с княгинею. На этот раз — по-христиански, настоящие хозяин и хозяйка. Роздали всем нам по яйцу…

— Руку вы целовали им?..

— Ну, само собой… Да я бы за такое угощение сто рук поцеловал. Ладно. Кончилось и это мытарство, — пустились мы, братец мой, вниз по лестнице… Хочешь верь, хочешь не верь, я через три ступени махал, чуть в зеркало не врезался, а никому не дал себя обогнать. Дорвался до икры, давай ложкой ее загребать — чтоб не соврать, не меньше полкила умял. Тут тебе и рыба под майонезом, и закуски всякие, — назвать-то как не знаю, — только поспевай рот разевать… Всего не перечислишь. Уж я ел, ел, до того себе брюхо набил — не пойму, как не лопнуло! А вино!.. Когда я оттуда ушел, как ушел, хоть режь — не помню… Уф!.. До Сих пор голова болит от этого проклятого шампанского… Да это ладно, а я еще возьми да набей себе карманы пирожными всякими; а они мягкие, черт их возьми совсем, размазались в кармане-то… Ну, прощай.

— Прощай, бай Ганю.

Бай Ганю в депутации{148}

Да неужто нельзя было без него обойтись, скажите на милость? Не довольно ли для такого дела официальных депутатов, чтобы еще понадобилось бай Ганю в него свой нос совать? Разве те, официальные, не в состоянии были показать всему миру, что такое болгарин и болгарский патриотизм? Или таких фигур, как человек с окладистой русской бородой{149}, либо тот, похожий на французика{150}, очень бойко и плавно говорящий по-французски, либо, наконец, известный болгарский дипломат{151}, для этого недостаточно? Даже одного последнего, если угодно, для русских хватило бы. Человек, которого русская пресса называла болгарским дипломатом, на самом деле — пловдивский мыловар. Что значит — прогрессивная нация! Если болгарские мыловары сходят в России за дипломатов, так вы представляете себе, что получится, когда перед Матушкой предстанет настоящий болгарский дипломат, а? Как ни будь скромен, а возгордишься! Правда, справедливость требует признать, что французы тоже маленько на нас смахивают: Феликс Фор ихний из кожевника стал президентом республики. Да и у римлян это бывало: помните Цинцинната{152}. Но мы превзойдем и тех и других. Попробуйте, например, встаньте посреди торговых рядов с завязанными глазами; уверяю вас: первый, кого вы схватите за рукав и спросите: «Хочешь стать болгарским князем?» — ни минуты не колеблясь, ответит утвердительно; но только, может быть, поставит условием, чтобы подарки и награды, которые он будет раздавать, шли не из его содержания, а из казны…

Но речь о бай Ганю… Неужто, говорю я, нельзя было обойтись без него? Зачем нужно было, чтоб он тоже представлял болгарский народ? Вы скажете, что он участвовал в депутации неофициально. Все равно. Если его хотят интервьюировать корреспонденты влиятельных газет и печать разносит слова его, как вещания оракула, по всему свету, — пойди доказывай, что народ болгарский не говорит бай Ганевыми устами… Но я, неисправимый оптимист, полагаю, что судьба всунула бай Ганю в эту депутацию исключительно для того, чтобы она не утратила своего подлинно национального болгарского характера. Потому что, как хотите, но окладистая русская борода, французик, дипломат, — все это звучит не по-болгарски. А что бай Ганю держал знамя болгарского патриотизма высоко и с должным благолепием — это каждый может ясно видеть из нижеследующего интервью. (Нет нужды упоминать о том, что первым господином во фраке, вошедшим в комнату к бай Ганю и выслушавшим излияния его братских чувств, был не корреспондент, а кельнер из ресторана. Маленькое недоразумение, но — что поделаешь? Накипели в груди искренние чувства, затуманились глаза слезами умиления, — ну и вышла ошибка.)

Входит корреспондент. Приготовил себе бай Ганю нарезанного луку или нет, не знаю, но могу положительно утверждать, что он прослезился.

— А-а, здрасте, братушка, здрасте. Девять лет, братушка, девять! Не день, не два, а девять лет!{153} — приветствовал бай Ганю гостя и заплакал.

Каждый, вполне естественно, подумает, что братская встреча после долгой печальной разлуки переполнила грудь бай Ганю нежными чувствами, избыток которых и вылился наружу в виде слез умиления. Но каково было удивление корреспондента, когда он увидел, что лицо его собеседника тут же прояснилось и с уст его слетели следующие, произнесенные будто украдкой, с подмигиванием слова:

— Знаешь, какую мы корону заказали!.. Прямо сказать — чистая работа. Не то что медь или серебро, а чистое золото. И знаешь, сколько стоит? Как думаешь, братушка?.. Мне бы, к примеру, поднесли русские такую корону, да я бы им ножки поцеловал… Как ни говори, не шутка ведь: золото! Чистое золото, а не просто…