След черного волка - Елизавета Дворецкая

– Лютава… – сказал голос впереди.

Лютава хотела ответить: да, это я!

И очутилась перед последней Старухой – дальше пути не было. Старуха сидела перед источником – ямой в черной земле, где кипели дымчатые, сумрачные струи. Лицо Старухи было тьмой.

– Лютава… – повторила она.

И тут Лютава поняла, что Старуха называет ей свое  имя.

Она остановилась с другой стороны источника. Они были только вдвоем – все, кто привел ее сюда, остались за спиной, а обернуться было невозможно.

Но если они лишь вдвоем – им нужно поговорить.

– Лютава… – произнесла пришедшая, уже сама не зная, приветствует ли хозяйку, называет ли себя.

Хозяйка источника подняла голову. На гостью глянуло все то же лицо – то, что она видела множество раз по пути сюда. Обычное, приветливое, но чуть усталое, морщинистое, с белесыми глазами, когда‑то давно голубыми, будто небо, а теперь выцветшими, как то же небо в пасмурный зимний день.

И гостья поняла, кого она видит.

Разумеется, это была она сама. Она ясно различала свои собственные черты, столь хорошо ей известные по отражению в воде. Только здесь она была старше на… на столько поколений, сколько листьев на старой березе. И ничего удивительного. В своих странствиях Старуха принимает множество обличий.

– Будь цела, Лютава! Ты давно нашла себя, волчица, – сказала старуха, будто наблюдавшая за ходом ее мысли. – Ты неутомима и отважна, ты никогда не сдаешься, не сходишь со следа и не отступаешь перед страхом и трудом. Ты предана своему вожаку, своей стае и своей крови. И сильна этой преданностью. Снисходительна к слабому и непримирима к врагу. Ты собрала кости. Ты сложила их в нужном порядке. Теперь пой.

Этот голос звучал разом внутри и снаружи – она воспринимала его ушами, и в то же время он отдавался внутри, как то, что произносит собственный язык. Источник лежал между ними, у ног, но точное ее отражение сидело напротив нее.

Пой!

Она протянула руки к воде.

И запела.

У этой песни не было слов. Ее и песней стоило назвать лишь потому, что так принято называть нечто прекрасное, значительное и созидающее. Это был порыв души, стремящейся во все стороны сразу, – как свет от огня, как круги по воде, как рокот грома от удара Перуновой палицы.

Она неслась сквозь род человеческий и видела все: как родятся младенцы и умирают старики, как Старуха в своих бесчисленных одновременных воплощениях одевает их, укладывает на краду, потом собирает прах и обгорелые кости – одну к одной, кусочек к кусочку. Как они вызревают под землей, будто семя, политое слезами внуков, потом прорастают, чтобы Старуха, уже с нижней стороны, могла отыскать их и вновь сложить в единое целое. В ее пение вплетались стоны рожениц – начиная с тех двух, что живут в Занебесье, – плач новорожденных. Вместе с ней пел прах на безгранично длинных берегах Огненной реки. Через ее слух проносились сотни, тысячи, тьмы имен – и каждое, стоит на миг остановить на нем внимание, развернется в такую же бесконечную череду предков и потомков. Поэтому ее всегда так волновали имена…

* * *

И вдруг одно из услышанных имен привлекло ее внимание. Трудно было среди пения праха сосредоточиться на чем‑то одном, но это было так важно, что на миг она умолкла и стала слушать. Смотреть… Ощущать… Творить… Ведь она была сейчас всеми старухами мира, в том числе и той, что стояла где‑то, в одном из бесчисленных, как черные слезы земли, погребальных кругов. На широкой поляне прокаленной почвы, покрытой углем и золой тысячи крад.

Она стояла в самой середине черного круга. Вся в белом, с распущенными полуседыми волосами, достающими до пояса. С опущенными руками взывая к себе же… Понимала ли та, что называла себя Чернавой, что обращается к себе? Да, понимала, для этого она накопила достаточно мудрости за немалый срок своей земной жизни.

– Проклинаю Семиславу, дочь Долгомиры, дочери Борицы, дочери Лютояры, дочери Зореты, дочери Драгихны, дочери Лепославы… Да будет проклято чрево ее и потомство ее до семи колен! Да подсечет Лунная Жнея серпом своим серебряным жизнь сынов ее у самого корня! Да обернется белая кость черным прахом! Да покроются дочери ее не покровом невесты – погребальным покровом! Да не лягут они на ржаные снопы – лягут на краду огненную!..

Она сама произносила эти слова, одновременно понимая весь ужас их содержания, но не зная, как помешать проклятию. И ощущая силу этих слов – ведь под ногами проклинающей лежал еще теплый пепел от крады ее единственного сына, Ярогнева Рудомеровича. Того, кто погиб отроком, не обретя жены, не дав продолжения мужскому своему роду. И осиротевшая мать его слала проклятия той, которая, как ей сказали, отвергла жениха и своей рукой толкнула его в объятия Лунной Невесты – Мары…

* * *

Слова проклятия растворились в пении и затихли. Она пела дальше. Вот он, ее черный волк. Вот его кости, будто лунные лучи. Вот зубастый череп – словно лик самой луны. Но сияние меркнет – кости одеваются плотью, и поющий голос ее вливается красной кровью в голубые реки вен. Сгущается тьма – тело волка одевается черной шкурой…

Она наклоняется и дует ему в нос – будто девочка, играющая с любимым добрым псом. По распростертому телу пробегает дрожь, дергается хвост, безотчетно щелкают челюсти. Волк поднимает голову и встает на лапы, готовый бежать…

– Ты – волчица, и ты – Старуха, – раздается голос откуда‑то спереди. – Источник своей судьбы ты носишь в себе. Взгляни же в него!

Волк прыгает в темноту – она провожает его взглядом и упирается в сумрачные воды, взбудораженные прыжком зверя. По краям его лежат груды снега.

Она наклоняется. Видит себя – старуху. А потом – отражение другого человека… Это Радомир… нет, этого молодца она видела в Яви. Грубоватое лицо, кольца темных волос на упрямом лбу, темная борода… Немного угрюмый пристальный взгляд…

А потом источник светлеет и наливается небесной голубизной. На нее вновь смотрит женщина – юная девушка, отчасти похожая на нее, но куда красивее. Дева Будущего – та, что вечно держит одну руку Старухи.

– Теперь ты исполнишь свое назначение с любым мужем, кого изберешь, – сказала ей Дева. – И ты сама знаешь, как спасти потомство твоего брата. Проклятие грозит его дочери – ты спасешь ее, отдав мне. Ведь тот, кто смотрит в будущеее, неподвластен путам прошлого.

Как тяжело стоять, задрав голову так высоко, – сильно болит шея…

Нет, как это – высоко? Она же смотрела вниз… под землю… Но почему тогда лицо ее обращено к голубому небу – к бесконечной голубизне, где расстелены длинные‑предлинные полотна, из коих удельницы шьют рубашки всем человеческим душам? И это не снег по краям источника, а облака.