Горящие сосны - Ким Николаевич Балков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они стояли у могилы отца Василия, и всяк мысленно видел свое. Отец Дмитрий хотел бы набраться духовных сил, необходимых на том пути, который он избрал для себя; он желал бы во всем походить на усопшего, хотя… иль не хватает ему того, что уважаем среди прихожан, нередко из других поселий приходят в церквушку верующие, становятся под батюшкино благословение, а потом сказывают, что у священника рука легкая, благо дарующая, как бы что-то открывается пред внутренним взором человека, что-то чистое и влекущее. Может, так. А может, нет. Не нам судить про это. В душе у русского человека упрятано много чего от греха спасающего и во грех вгоняющего; невесть когда и что выплеснется из нее. Но и то верно, что и во грехе велик русский человек, не умеющий помедлить и на середине неторной дороги и оглянуться и припомнить хотя малость из сотворенного им. Нет, он, конечно, припомнит и это, но потом… потом… когда придет к завершению дорога. Вот тогда он оглянется, и радость обольет душу, если увидится Божьей благодатью овеянное, чему он стал причиной, и тоска накатит холодной волной, коль скоро на поверстанном его волей пути отметится греховное. «О, Господи! — скажет в смятении. — Я ли сотворил это? Да пошто бы я-то?..» И обольется горючими слезами и долго не обретет душевного покоя. А может, лишь на краю собственной могилы и обретет. Уж таков он и есть, русский человек, совестлив, нередко берет вину и за то, чему не был даже свидетелем. «А что? — скажет виновато. — Должно быть, и я там болтался кое-то время. Ругайте меня, я все стерплю, только не отрешайте от Божьей веры!» Но отрешали же! И пытались растоптать единящее с небесным миром. А чего достигли? Закрылся в себе русский человек, и с опаской следит за вперед смотрящими и ждет чего-то: послабления ли собственному миростоянию, насыщения ли Божьей благодатью? Дождется ли?..
Он нынче в середине пути. И с той стороны — край, и с этой. И обернуться назад тянет, еще и еще раз подивоваться на те дивы, что сотворены, а то вдруг захочется понять, что ожидается впереди. И тогда сомнение тяжелым камнем ляжет на душу, и он пойдет к людям и начнет спрашивать: «А что же там, за дальними летами?..» И скажет повстречавшийся: «А я откуда знаю? Ведь и я, как и ты, не могу прогнать тоску, заматерела окаянная девка в распутстве, и уж не подтолкнуть на путь истинный».
Так и есть. Прежде веровавший в земную справедливость, ныне русский человек утратил и это, а утратив, не обрел ничего другого, а все, к чему подгоняют борзо строгающие на бумаге есть для него легкая пенная стружка, первый же порыв ветра раскидает ее по земле: ищи потом. Беда только: самой-то доски не разглядишь, одна стружка. Но в какой-то момент и для него осветится, это когда не подталкиваемо никем со стороны окажется в ближней церковке пред ликом Христа Спасителя, и вострепещет тогда на сердце и скажет русский человек тихо: «Он у меня остался. Один Он…»
Прокопий, склонившись над могилой отца Василия и перебирая проворными еще руками живые, как бы от теплой синевы неба отколовшиеся цветы, шептал слова мягкие и ласковые; они срывались с языка, поднятые из глубины души, облитые неземной крепостью, теперь он знал, что не отступит, а ведь еще вчера сомнения грызли, и было глухо, как в каменном мешке; слава Богу, умялось гнетущее, пришло другое, настоенное на твердой уверенности, что все у них, у мужиков, сладится, коль скоро будут держаться друг друга. А почему бы и нет? Иль им дано что-то еще? Чрез тернии к звездам, сказано. Ну, положим, до звезд еще далеко, а от терний отпавшего, холодом обжигающего, смертно колючего, вдоволь пораскидано по земле. Велик труд — собирать тернии. Но кому-то надо и это делать. Кому же, как не русскому человеку, обретшему Бога?
Антоний недолго стоял у могилы, но и этого было достаточно, чтобы в глазах прояснило, как если бы они опять обрели надобную для определения себя в земной жизни зрячесть. Он с ясностью, приходящей к человеку один раз в жизни, понял, что все, совершенное им во благо ли людям, в недоумение ли, есть малость, о которой и думать не стоит, да он и не думал бы, если бы не знал, для чего был укоренен в земном мире, главное, но уже за чертой жизни, ему еще предстоит пройти.
Антоний наклонился к Ивашке, шепнул на ухо:
— Пора, сынок!
Мальчонка охотно подчинился, и вот странствующие неприметно для тех, кто, скорбно склонив голову, стоял рядом с ними, удалились с кладбища. Какое-то время они шли берегом реки; от Светлой тянуло легкой прохладой; шаловливые, не зыбкие, а точно бы оглаживающие течение, подутюживающие речные шероховатости, про что-то по-птичьи беззаботно и весело гомонящие волны накатывали на мягкий, обильно поросший твердостойкой осокой положистый берег. Потом река отступила, затерявшись среди молодого кустарника, поднявшегося на месте, где в прежние леты шумела темнолистыми деревьями сосновая роща, и странники, держась памятной тропы, миновали лесное порушье, цепляя ногами сухорукие, враскидь валяющиеся ветки, и, чуть погодя, углубились в тихое, сумрачное таежное распашье.
38.
Кто мы на земле? Судьи своему иллюзорному существованию? Судьи ли той иллюзии, которую называем жизнью? Мы с легкостью необычайной делим людей на добрых и злых, на тех, кто принял от минувших лет хорошую карму или плохую; кто умеет усилить небесное начало в ней и кто не умеет. В своей жизни мы редко обращаемся к какому-то иному цвету, кроме белого и черного. Чрезмерно развитая способность разделять людей по какому угодно признаку, часто надуманному и лживому, есть свойство нашей души. Мы говорим, этот человек похож на нас, он такой же, как все, и ему ничего не надо, кроме того, что мы имеем, а тот явно не от мира сего, чужой, ненормальный, потому что не следует выведенным нами на протяжении сотен лет нормам поведения. И мы стараемся не замечать его, но чаще унижаем, насмехаемся над ним, стремимся как можно быстрее вывести его из нашего общества, а еще лучше, найти ему пристанище среди людей действительно страдающих душевными заболеваниями.
