Бен-Гур - Лью Уоллес

— Приемный сын Анны, — тихо сказал Бен-Гур.

— Каиафа! Я видел его, — ответил Симонид и, помолчав, добавил: — Теперь я убежден. С уверенностью, какую дает просветление духа, с абсолютной уверенностью я говорю: прошедший с доской на груди есть то, что гласит надпись: ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ. Обычного человека, самозванца, преступника никогда не ждали так. Смотри! Здесь вся нация — Иерусалим, Израиль. Здесь ефод, здесь голубая мантия с ее бахромой, пурпурными гранатами и золотыми колокольчиками — ее не видели на улице со дня, когда Иадуа выходит встречать Македонца. Все это доказывает, что Назорей — Царь. Если бы я мог, встал бы и пошел за ним!

Бен-Гур слушал, удивленный, но Симонид, будто опомнившись после такого необычного для себя выражения чувств, нетерпеливо добавил:

— Поговори с Балтазаром и, прошу тебя, идем. Приближается отрыжка Иерусалима.

В это время заговорила Эсфирь.

— Там какие-то женщины, они плачут. Кто они?

Проследив за направлением ее руки, все увидели четырех женщин в слезах, одна из них опиралась на руку мужчины, чем-то напоминавшего Назорея. Ответил Бен-Гур:

— Мужчина — любимый ученик Назорея, та, что оперлась на его руку — Мария, мать Учителя, остальные — преданные ему галилеянки.

Пока плачущие не скрылись в толпе, за ними следили блестящие от слез глаза Эсфири.

Читатель мог подумать, что разговор, обрывки из которого мы привели, велся вполголоса — и ошибся. Большей частью, собеседникам приходилось кричать, будто на морском берегу, под шум прибоя, с которым только и можно было сравнить крики толпы.

Демонстрация предвосхищала те, которыми едва тридцать лет спустя Святой Город под управлением партий был разорван на части, столь же многочисленная, столь же фанатичная и кровожадная, и кипели в ней те же люди: рабы, погонщики верблюдов, торговцы с рынка, привратники, садовники, продавцы фруктов и вина, прозелиты и необращенные иностранцы, стражники и поденщики из Храма, воры, грабители и мириады, не причисляемые ни к какому классу, но в подобных случаях появляющиеся неизвестно откуда, голодные и пахнущие пещерами и склепами — простоволосые оборванцы с голыми руками и ногами, волосы и бороды, свалявшиеся в войлок, лохмотья цвета грязи, звери с бездонными пастями, способные реветь, как львы, зовущие друг друга в пустынных просторах. У некоторых были мечи, многие размахивали копьями и дротиками, но оружием большинства были колья, узловатые дубинки и пращи с только что подобранными камнями в сумах или задранных подолах туник. В грязной массе временами мелькали более важные персоны: книжники, старейшины, раввины, фарисеи с длинной бахромой, саддукеи в тонких плащах — эти служили сейчас распорядителями. Если какая-то глотка уставала кричать, они находили ей замену, и продолжало греметь неумолчное: «Царь Иудейский! Дорогу Царю Иудейскому! Осквернитель Храма! Богохульник! Распни его, распни!» И наибольшей популярностью пользовался последний из криков, ибо, безусловно, лучше всего выражал желание толпы и ее ненависть к Назорею.

— Идем, — сказал Симонид, когда Балтазар оправился, — скорее идем.

Бен-Гур не слышал. Вид этой части процессии, ее грубость и дикая жажда жизни напомнили ему о Назорее — его милосердии и множестве благодеяний совершенных для несчастных. Одна мысль вызывала другую, и он вспомнил о собственном великом долге, вспомнил, как сам был в руках римской стражи, обреченный на смерть, казалось, столь же неизбежную и почти такую же страшную, как смерть на кресте, вспомнил воду из колодца в Назарете и божественное выражение лица того, кто дал ее, вспомнил последнее благодеяние — чудо в Пальмовое воскресенье, а с этими воспоминаниями пришла больно ранящая мысль о нынешнем бессилии отплатить помощью за помощь, и он горько упрекал себя. Он не сделал всего, что мог, он должен был следить за галилеянами, поддерживая их верность и готовность, и сейчас — сейчас был момент для удара! Одним верно нанесенным ударом можно не только рассеять толпу и освободить Назорея, это был бы трубный глас Израилю и начало долгожданной войны за свободу. Возможность пришла, и если упустить ее сейчас!.. Бог Авраама! Неужели ничего нельзя сделать — ничего?

В это мгновение он заметил группу галилеян, рванулся через толпу и перехватил их.

— Идите за мной. Я буду говорить с вами.

Люди подчинились, и, отведя их к дому, он заговорил:

— Вы из тех, кто взял мои мечи, и обещал сражаться за свободу и грядущего Царя. Мечи с вами, и время сражаться пришло. Ищите повсюду, соберите ваших братьев и скажите им найти меня у столба для креста, который ждет Назорея. Спешите все! Не стойте! Назорей — наш Царь, и свобода умирает вместе с ним.

Они смотрели почтительно, но не двигались с места.

— Вы слышали?

Тогда один из них ответил:

— Сын Иуды, — под этим именем они знали его, — сын Иуды, ты обманут, но не мы и не наши братья, у которых твои мечи. Назорей не Царь и не годен быть царем. Мы были с ним, когда он входил в Иерусалим, видели его в Храме, он потерял себя, и нас, и Израиль, — у Прекрасных ворот он повернулся спиной к Богу и отказался от Давидова трона. Он не Царь и Галилея не пойдет за ним. Он умрет сужденной ему смертью. Но слушай, сын Иуды. У нас твои мечи, и мы готовы обнажить их за свободу, и Галилея с нами. За свободу, сын Иуды, за свободу! И мы встретим тебя у столба для креста.

Высший момент жизни Бен-Гура пришел. Прими он предложение, скажи слово, и история могла бы пойти по-другому, но это была бы история, подчинившаяся человеку, а не Богу — нечто, чего не было никогда и никогда не будет. На него нашло замешательство, столь необъяснимое, что позже он приписывал его Назорею, ибо когда Назорей восстал, он понял, что смерть была необходимой для веры в воскресение, без которой христианство стало бы пустой оболочкой. Замешательство лишило его воли, он стоял, беспомощный и безмолвный, закрыв лицо руками, сотрясаемый борьбой между желанием отдать приказ и завладевшей им силой.

— Идем, мы ждем тебя, — в четвертый раз сказал Симонид.

Он машинально двинулся за креслом и паланкином. Эсфирь шла рядом. Как Балтазара и его друзей-мудрецов в пустыне, Бен-Гура вела высшая сила.

ГЛАВА X

Распятие

Когда Балтазар, Симонид, Бен-Гур и два верных галилеянина добрались до места распятия, Бен-Гур шел впереди. Как им удалось пробраться в давке, он никогда не смог вспомнить, как не помнил ни дороги, которой шел, ни сколько времени она заняла. Он шел совершенно бессознательно, не видя и не слыша ничего вокруг, не думая о том, что делает, и не представляя, ради чего идет. В таком состоянии он не более новорожденного младенца способен был помешать ужасному преступлению, которому должен был стать свидетелем. Намерения Божии удивительны для нас, но не менее удивительны средства, которыми они осуществляются, а затем делаются понятны для нашей веры.

Бен-Гур остановился. Как занавес поднимается перед публикой, поднялась застилавшая его глаза пелена и он снова начал понимать то, что видит.

Он видел пространство на вершине небольшого холма, имевшего форму черепа, — сухого, пыльного лишенного растительности за исключением нескольких кустов иссопа. Границей пространства была живая стена людей, теснимых другими людьми, пытающимися заглянуть поверх голов. Внутренняя стена римских солдат строго удерживала внешнюю в ее границах. За солдатами присматривал центурион. Бен-Гур был приведен к самой пограничной линии и стоял на ней лицом к северо-востоку. Холм был древней арамейской Голгофой, что в переводе означает Череп.

Вокруг холма, в низинах и на склонах ближайших гор, не видно было ни пяди коричневой почвы, ни камня, ни зелени — лишь тысячи глаз на красных лицах, чуть дальше — только рыжие лица без глаз, еще дальше — лишь широкое, широкое кольцо, которое, если присмотреться к нему поближе, тоже состояло из человеческих лиц. Их было три миллиона, и под ними три миллиона сердец трепетали страстным желанием увидеть происходящее на холме, безразличные к разбойникам, они интересовались только Назореем — объектом ненависти или любопытства, тем, кто любил их и готов был умереть за них.

Вид огромного сборища людей влечет к себе взгляд наблюдателя сильнее, чем волнение на море, а такого сборища еще не знала земля, однако Бен-Гур лишь окинул его беглым взглядом, ибо то, что происходило на голом пространстве, заставляло забыть обо всем другом.

На холме, выше живой стены, различимый над головами знати стоял первосвященник, которого можно было узнать по митре и одеяниям. Еще выше, на круглой вершине, видимый отовсюду стоял Назорей, согбенный и страдающий, но молчащий. Остроумец из стражи вдобавок к венцу на голове вложил ему в руку трость вместо скипетра. Гам налетал на него порывами: смех, оскорбления, иногда и то, и другое вместе. Человек — только человек — потерял бы здесь остаток любви к роду человеческому.