Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тафтин сел, положил завернутую в голубую бумагу коробку на самый край стола, расстегнул ворот форменного мундира. Он окинул тяжелым взглядом поджарую фигуру Чалова, его нахмуренное сосредоточенное лицо и понял: пришел он в недобрый час, ибо так с ним тут никогда не обходились.
— Тэк-с, тэк-с, тэк‑с, — не добрея, сквозь зубы прищелкнул языком Чалов. — Подал в суд на редакцию «Северного утра»? Тэк‑с? Подал? — спросил тихо, на выдохе.
— А что было делать, Николай Иларионович? Редактор не раскрывает имя автора. Я же неслыханно оскорблен: «Авантюрист Севера номер один»! Был вызван из Ижмы губернатором: «Извольте потрудиться снять оскорбление или подать в отставку». В этой же паршивой газетенке, — кивнул Тафтин на стол, — одни помои... Они же ничего толком не знают! — сгустил голос Тафтин, пытаясь успокоить Чалова. — Да и кто что докажет? Пусть покрутятся! Я утру им слюни! — поднял голову Тафтин, ободренный молчанием Чалова.
— Утрешь, утрешь... — зло усмехнулся Чалов, смахнув полуседую прядь со лба. — Тэк‑с! — рывком выскочил из кресла генерал и встал над глыбистым Тафтиным. — Где «Дарственная»? Где твой «царский» портрет? Сгорели?
— Ты мне не веришь, Николай? — Тафтин сбычил голову, перевалил корпус вперед, намереваясь встать, уйти.
— Сиди, «царь», — выдохнул Чалов. По выработанной годами манере ведения допросов Чалов всегда стремился подавить волю допрашиваемого. Так было и сейчас.
— Посиди, Петр, посиди, — приказал Чалов, заметив намерения Тафтина. — Не верю, говоришь? А как тебе верить, если «Дарственная» и твой «царский лик» у Журавского с Прыгиным? Как?
— Быть того не может! — Тафтин хотел выкрикнуть это как утверждение, но прозвучали слова жалким полувопросом. Он ощутил: это правда. Она, загнанная вглубь, жила в нем все эти месяцы.
В свое время, сдав пушнину Ульсену и отгуляв свое, Тафтин примчался к Чалову, рассказал о трагических событиях, показал обгоревшие замочки от сундучка. Полковник, хмуро и молча выслушав, ничем не выразил своего отношения к рассказу. Нов прищуренных глазах его Тафтин прочитал одно: врешь! Тафтина, сообщившего, как он считал, правду, это оскорбило. На всякий случай он попытался разыскать ненужного больше ненца-переводчика и еще раз одарить и припугнуть, чтоб молчал как рыба. Не найдя верного помощника и смутно догадываясь о причинах его исчезновения, Тафтин с подарком кинулся к Фридовскому. Тот под большим секретом шепнул, что Толмача могут найти только ангелы, а к Фантазеру «приклеен мокрый хвост». Тафтина это, в общем-то, успокоило, и он, воспользовавшись чиновничьей чехардой в губернии, уехал в Ижму и исполнял знакомые ему обязанности: служебные и руководителя местного отделения партии эсеров. Не очень расстроил Тафтина и фельетон «Авантюристы Севера» — перегнули, пересолили завистники! Тем более что, назвав его «авантюристом номер один», газета серьезных обвинений предъявить не смогла. Де, мол, он, чиновник по самоедским делам Тафтин, спокойно ждет, пока вымрут его подопечные. Это не обвинение, «а шлепок грязи, брошенный завистником на его мундир!» Так он и сказал новому губернатору, уйдя от него с заявлением в суд. Смело он шел сегодня и к Чалову, правда выждав час, когда схлынут гости, а генерал раздобреет от поздравлений и подношений...
— Быть не может? Тэк‑с! — щелкнуло пистолетным выстрелом над ухом Тафтина. Чалов, усилив звук пальцами, подошел к сейфу, вынул пакет, бросил на стол перед Тафтиным. — Этому агенту нельзя врать, Тафтин. «Дарственная» у Журавского на станции. После успения он выедет с ней сюда, в Архангельск. Знаешь, для чего выедет? Чтоб брякнуть на стол судье, когда ты будешь обвинять редакцию в клевете, в недоказанном фактами «оскорблении мундира»!
— Но, н-о, — начал заикаться Тафтин, не в силах справиться с внезапной дрожью, — сго-о-ре-рела же...
— «Сгорела»! Провели тебя, «самоедский царь», как голодного щенка. За тобой они гонялись два года. Капканы расставили по всем правилам. Ты знаешь, кто выступит адвокатом редакции «Северного утра»? Жемчугов! Он заставил меня выпустить Прыгина. А знаешь — для чего? — ястребом кружил Чалов над ошарашенным Тафтиным. — Журавский, Прыгин, Ель-Микиш выступят свидетелями твоего преступления, ограбления кочевников лжецарем. Лжецарем! Понял, Тафтин? — навис поджарый, напрягшийся, страшный Чалов над Тафтиным. — Суд над лжецарем перенесут в сенат. А там — петля. Пет‑ля, как всем лжецарям на Руси!
— Но, но‑о‑о, — замотал крупной головой Тафтин.
— Что «но‑о‑о»? Я с тобой? Шалишь, брат! Ты свой ясак продавал Мартину Ульсену, представителю англичан, за золото. Все это, Тафтин, занесено в реестры фирмы, где ты письменно поклялся, что пушнина благоприобретенная. Не я посылал, и не я ездил в Петербург за «Дарственной», Тафтин! В петлю полезешь один! — рубанул ладонью воздух генерал.
Тафтин как-то неестественно дернул лопатками, подобрал ноги и сполз на колени.
— Спа-аси, Ник‑о‑о... — колотилась непослушная челюсть в такт подергиванию седой лысеющей головы.
Действительно, Чалов — один только Чалов — знал, как спасти Тафтина: для этого надо уничтожить и улики, и обличителя. Чалов не только знал, он мог это сделать. О том и просил могущественного друга Тафтин.
— Все от-от-дам... Всю жи‑жи... — подползал к туфлям Чалова Тафтин.
— Спасение в твоих руках, в голове... Слушай: сегодня, уже сегодня, загремят пушки на нашей границе...
— Где‑с?
— Слушай! Я дам в Усть-Цильму сигнал — там тоже грохнет выстрел... Завтра ты выедешь по тракту и через четыре-пять дней будешь там. Понял? Твое дело доехать вовремя. Взять у Иголки улики, припугнуть, заставить его говорить, что он помешанный эсер, сведший счеты с Журавским... Понял?
— По-онял, — уверенно кивнул головой Тафтин. — Как зовут Иголку?
— Задачин, писарь Задачин. Знай, Петр: состав окружного суда выехал на завод Ульсена. Грохнет выстрел, Бибиков даст телеграмму: допросить и судить Задачина на месте. Прыгин высветил Иголку. Они могут схватить его раньше... Понял, Тафтин? Надо успеть! Крыков и Задачин будут знать о твоем выезде. Гони, если хочешь жить, Петр Платович. Запомни: ты привез указания от эсеров. В тундру больше ни шагу! Го‑ни!
Когда дверь за Тафтиным закрылась, Чалов убрал со стола пакет и газеты, оправил рубашку, надел пиджак и, оглядев себя в зеркало, щелкнул сухими длинными
