Дело Томмазо Кампанелла - Глеб Соколов

– О, отчего я не этот дворник с клочковатой пегой бородой?! – произнес курсант-хориновец, стараясь говорить в радиостанцию.

Тут хориновцы, которые, находясь в разных точках Лефортово, следили за сообщениями Господина Радио и курсанта-хориновца от площади перед вестибюлем станции метро «Бауманская», услышали крики, звон бьющегося стекла, топот ног, которые улавливала рация Господина Радио. Потом некоторое время вообще ничего не было слышно.

Дело в том, что три пьянчужки как раз на фразе курсанта-хориновца про дворника с клочковатой бородой затеяли драку с битьем бутылок и витринки ближайшего к ним киоска. Драка эта была очень быстро прекращена, так как со стороны одного из проулков именно в это время на маленькую площадь перед метро входил наряд милиции, который пьянчужки заметить не успели.

Увидав милиционеров, курсант-хориновец ужасно испугался, так как был в военной форме, а увольнительных документов при себе, естественно, не имел. И хотя ему надо было опасаться военного патруля, а не милиционеров, он все же, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, потащил Господина Радио за собой прочь с площади. Они завернули за угол и там… Спиной к ним, на улице, напротив входа в метро стоял военный патруль. Курсант-хориновец быстро шагнул за колонны у входа в метро. Господин Радио последовал за ним. Прячась, курсант хориновец краем глаза заметил, что военный патруль медленно двинулся вдоль по улице в противоположную от них сторону.

От страха у курсанта-хориновца стучали зубы. Господин Радио, который теперь старался загородить собой одетого в военную форму курсанта так, чтобы его не было видно с улицы, толкнул его дальше в полусумрак, где уже сидел какой: то человек.

– Нелепо играет нами судьба наша. Под гнетом напряженной нищеты… Нищета – тоже напряжение. В напряжении нищеты проживаю дни свои, – долдонил этот человек, в котором Господин Радио тут же признал нищего Рохлю.

В архитектурном отношении вход в метро «Бауманская» имеет одну черту, очень удачную в сильный ливень и не всегда приятную темными вечерами. В том смысле, что собственно двери предваряются порталом из черных колонн.

Человек, миновав колонны, сразу обнаруживает себя в совершеннейшей темноте, так как верхнего освещения здесь не предусмотрено, а единственный свет проникает навстречу из дверных оконец – старые двери хоть и не прозрачные, деревянные, но, однако же, с большими оконцами в них.

К этим оконцам и устремляется припозднившийся пассажир, ничего кроме них в темноте не видя и не желая видеть.

До такой степени не желая, что не замечает, как в портале, бывает, стоит по нескольку во всю обнимающихся и целующихся парочек. И никто не то чтобы на них внимания не обращает – просто не видит их самым естественным образом!

По бокам портала – это в нем самые сокровенные и в некотором роде даже уютные, по понятиям уличных обитателей, места – едва-едва изогнутые полукругом нишки с облицованными черной плиткой то ли скамеечками, то ли при-полками у самой земли. Уж тех, кто здесь сядет, даже внимательный прохожий не разглядит, потому что нишки эти находятся в стороне от дверей, а полусумрак в них царит очень густой.

В одном из этих углов, под защитой темноты, примостились на каменных скамеечках нищий Рохля, курсант-хориновец и Господин Радио.

– Скорость жизни такая, что дворники улицы подметать не успевают, – долдонил нищий. Он глянул на портативную радиостанцию, которую Господин Радио держал в своих руках. – Кругом радиосвязь, мобильные телефоны. Люди сдурели от разговоров. Со всех сторон на них обрушились разговоры. Молчание – вот истинное золото.

В этот-то момент хориновцы, следившие за событиями, происходившими в разных точках Лефортово, с помощью радиомостов, услышали очередной выход в эфир от станции метро «Бауманская». Дело в том, что курсант-хориновец взял из рук Господина Радио портативную радиостанцию и проговорил:

– Я начинаю замечать, – нам видно часть улицы из нашего потайного укрытия: самая неприятная часть улицы – это не крыши домов, не их стены и даже не пустые безжизненные окна. И уж никак не темнота и не унылый свет. Отнюдь не пустые витрины. Самые мучительные впечатления на этой улице порождает асфальт. Днем его толком не увидишь, то пешеходов много – дна улицы не видно, то машин и трамваев полно, опять дна не видно. Асфальт, оказывается, в вечернем свете блестит. Он – бледно, водянисто-оранжевый на самом деле. Вообще, в вечерней улице очень много апельсиновой корки, только бледной и высохшей от времени, как оболочка головного мозга, убитого головной болью. Мозг умер, но не разложился, а засох, превратился в мумию. Мумия головного мозга, убитого самой страшной головной болью, которая вообще может быть, той силой боли, которая существует на своей вершине, за миг до окончательной гибели мозга. Господи, как сильно заболела у меня вдруг голова! В этом виновато, без всякого сомнения, проклятое напряжение.

Курсант-хориновец подумал еще и добавил:

– Асфальт не прибран – бумажки, окурки.

– Ага, поверили! Напряжение кругом такое адское, что прибирать не успевают, – радостно воскликнул нищий Рохля, и голос его тоже был слышен хориновцам с другой стороны радиомоста. – А все радиосвязь виновата. Все мобильные телефоны. Некогда прибирать. Некогда спокойно жить. Со всех сторон разговоры. Люди говорят, людям рассказывают. Адское и напряженное настроение. Эта, как ее… Информация кругом! Житья от нее не стало.

–Да, это верно, верно!.. Верно, что тяжело, когда так много информации. Да только без этого и прогресса бы не было, и хориновской революции в настроениях, и сегодняшнего вечера с его радиомостами, – сказал Господин Радио очень взволнованно. Он хотел развить эту тему дальше, но в этот момент за колоннами появилась еще довольно молодая, высокая, статная и очень красивая женщина, которая несла большой тряпичный куль.

Глава XXXI

Вирус заражает окрестности

Как только нищий увидел красавицу, он встрепенулся, перестал бубнить и резко подался вперед, точно хотел схватить женщину за руку.

– Эй, царевна! Подай рублик! В театр на премьеру сходить, пирожков купить! – раздался под колоннами хриплый голос Рохли. Красивая женщина вздрогнула и в полусумраке обо что-то споткнулась. При виде бородатого нищего она сделала какое-то неловкое движение, и хилая бумажная веревочка, которой был бестолково обмотан тряпичный куль, завернутый в газеты, развязалась.

– Эх-ма! – взорвался нищий и хлопнул от чувства в грязные, огромные ладоши. Пальцы у нищего были толстые и крепкие, как железнодорожные костыли, а ногти на них крупные, точно монета-пятирублевка.

Тем временем из развязавшегося свертка прямо на пыльный асфальт выпала потертая детская шубейка.

Господин Радио успел опередить нищего, который тоже дернулся вперед, и первым поднял упавшую шубейку.

В первое мгновение красавица ужасно перепугалась и, вскрикнув, отскочила в сторону, ища глазами кого-нибудь, кого можно было бы позвать на помощь. А потом, сообразив, что кинувшийся к ней человек не желает ей ничего плохого, смутилась и, видимо желая скрыть свое смущение, проговорила:

– Шубку носила к подруге перешивать. Совсем она моему Шубке мала стала.

– Да как же ее перешьешь, если она уже и так мала?! – удивился нищий Рохля.

– Вот и я думаю, как же ее перешить, если и так мала? И подруга… И все так думают. И так мала. Как же ее перешить? Но как ее не перешить, если она уже совсем мала?! В такой-то Шубке ходить тоже нельзя.

– Лефортовская Царевна! Я ее знаю, – повернувшись к Господину Радио, радостно воскликнул Рохля.

Тут уже вздрогнул Господин Радио. Ведь он не забыл, что именно с Лефортовской Царевной у Томмазо Кампанелла были какие-то запутанные отношения, про которые сам Томмазо Кампанелла говорил одно, а руководительница хориновской группы детей, учительница, – совсем другое.

– Она на Лефортовской когда-то жила, на Лефортовской, – продолжал нищий.

Лефортовская Царевна смотрела на него с удивлением.

– А я – Рохля! Рохля, Царевна! Помнишь? Квартиру-то у меня зятья продали, – не унимался нищий. – А я тогда пьяный на Пинеге-реке гробы строгал, на Пинегу я пьяный завербовался. На реку Пинегу, на Север, туда, где сидел. Сольвычегодск-город, может, слышала?

Лефортовская Царевна ничего не отвечала.

– Молчит! – сказал нищий, повернувшись к Господину Радио, и хлопнул себя по коленке. – Одурела от работы. Она ж работает, целыми днями все работает. А думаешь, работа в ее жизни главное?.. Не-ет, главное в ее жизни – это любовь. От нее она одурела еще больше, чем от работы. Огромную энергию на любовь тратит, а ничего не получается. Нет богатых женихов. Нет! Жора-Людоед, отец Шубки, тоже все работами занят. Не обращает на нее никакого внимания, забросил ее. Да и нельзя ему, как вору законному, семью иметь.