Вокруг света на Коршуне - Константин Станюкович

- Кажется, я ясно говорю: бросить линьки. Понял, Федотов?

- Никак нет, ваше благородие.

- А ты, Никифоров?

- Невдомек, ваше благородие, по какой такой причине и как, осмелюсь вам доложить, ваше благородие, боцман... и вдруг без линька...

- Боцман, ваше благородие, и не имеет при себе линька! - повторил и Федотов.

- Не ваше дело рассуждать! Чтобы я их не видал! Слышите!

- Слушаем, ваше благородие.

- И чтобы вы не смели ударить матроса... Ни боже ни!

- Как вам угодно, ваше благородие, но только осмелюсь вам доложить, что это никак невозможно! - пробурчал Федотов.

- Никакого, значит, почтения к боцману не будет, - доложил почтительно Никифоров.

- Ежели примерно, ваше благородие, не вдарь я матроса в зубы, какой же я буду боцман! - угрюмо заметил Федотов.

- И ежели за дело и драться с рассудком, ваше благородие, то, позвольте доложить, что матрос вовсе и не обижается... Напротив, даже... чувствует, что проучен по справедливости! - объяснял Никифоров.

Старший офицер, человек далеко не злой, но очень вспыльчивый, который и сам, случалось, в минуты служебного гнева давал волю рукам, слушал эти объяснения двух старых, отлично знающих свое дело боцманов, подавляя невольную сочувственную улыбку и отлично понимая затруднительность их положения.

В самом деле, приказание это шло вразрез с установившимися и освященными обычаем понятиями о "боцманском праве" и о педагогических приемах матросского обучения. Без этого права, казалось, - и не одним только боцманам в те времена казалось, - немыслим был хороший боцман, наводящий страх на матросов.

Но какого бы мнения ни был Андрей Николаевич о капитанском приказании, а оно было для него свято, и необходимо было его исполнить.

И, напуская на себя самый строгий начальнический вид, словно бы желая этим видом прекратить всякие дальнейшие рассуждения, он строго прикрикнул:

- Не драться, и никаких разговоров!

- Есть, ваше благородие! - ответили оба боцмана значительно упавшими, точно сдавленными голосами.

- И если я услышу жалобы, что вы деретесь, с вас будет строго взыскано... Зарубите себе на память...

Оба боцмана слушали эти диковинные речи безмолвные, изумленные и подавленные.

- Особенно ты, Федотов, смотри... не зверствуй... У тебя есть эта привычка непременно искровянить матроса... Я тебя не первый день знаю... Ишь ведь у тебя, у дьявола, ручища! - прибавил старший офицер, бросая взгляд на действительно огромную, жилистую, всю в смоле, руку боцмана, теребившую штанину.

Федотов невольно опустил глаза и, вероятно сам несколько смущенный видом своей руки, стыдливо спрятал ее назад.

- И, кроме того, - уже менее строгим тоном продолжал старший офицер, не очень-то распускайте свои языки. Вы оба так ругаетесь, что только ахнешь... Откуда только у вас эта гадость берется?.. Смотри... остерегайтесь. Капитан этого не любит... Ну, ступайте и передайте всем унтер-офицерам то, что я сказал! - заключил Андрей Николаевич, хорошо сознавая тщету последнего своего приказания.

Окончательно ошалевшие, оба боцмана юркнули из каюты с красными лицами и удивленно выкаченными глазами. Они торопливо прошли кают-компанию, осторожно и на цыпочках ступая по клеенке, и вновь получили дар слова только тогда, когда прибежали на бак.

Но дар слова явился не сразу.

Сперва они подошли к кадке с водой[37] и, вынув из штанов свои трубчонки и набив их махоркой, молча и неистово сделали несколько затяжек, и уж после того Никифоров, подмигнув глазом, произнес:

- Какова, Пров Захарыч, загвоздка, а?

- Д-д-да, братец ты мой, чудеса, - вымолвил Пров Захарович.

- Ты вот и пойми, в каких это смыслах!

- То-то... невдомек. И где это на военном судне видно, чтобы боцман и... тьфу!..

Федотов только сплюнул и выругался довольно затейливо, однако в дальнейшие объяснения не пустился ввиду присутствия матросов.

- И опять же, не моги сказать слова... Какая такая это новая мода, Захарыч?..

- Как он сам-то удержится... Небось, и он любит загнуть...

- Не хуже нашего...

- То-то и есть.

Дальнейшие совещания по поводу отданных старшим офицером приказаний происходили в тесном кружке, собравшемся в сторонке. Здесь были все представители так называемой баковой аристократии: оба боцмана, унтер-офицеры, баталер[38], подшкипер[39], артиллерийский вахтер[40], фельдшер и писарь. Линьки, само собой разумеется, надо было бросить. Что же касается до того, чтобы не тронуть матроса, то, несмотря на одобрение этого распоряжения в принципе многими, особенно фельдшером и писарем, большинство нашло, что безусловно исполнить такое приказание решительно невозможно и что как-никак, а учить иной раз матроса надо, но, конечно, с опаской, не на глазах у начальства, а в тайности, причем, по выражению боцмана Никифорова, бить следовало не зря, а с "рассудком", чтобы не "оказывало" знаков и не вышло каких-нибудь кляуз.

Вопрос о том, чтобы не ругаться, даже и не обсуждался. Он просто встречен был дружным общим смехом.

Все эти решения постановлено было держать в секрете от матросов; но в тот же день по всему корвету уже распространилось известие о том, что боцманам и унтер-офицерам не велено драться, и эта новость была встречена общим сочувствием. Особенно радовались молодые матросы, которым больше других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять за себя.

Небольшой "брамсельный"[41] ветерок, встреченный ночью корветом, дул, как выражаются моряки, прямо в "лоб", то есть был противный, и "Коршун" продолжал идти под парами по неприветливому Финскому заливу при сырой и пронизывающей осенней погоде. По временам моросил дождь и набегала пасмурность. Вахтенные матросы ежились в своих пальтишках, стоя на своих местах, и лясничали (разговаривали) вполголоса между собой, передавая один другому свои делишки и заботы, оставленные только что в Кронштадте. Почти половина команды была из старослужилых, и у каждого из них были в Кронштадте близкие - у кого жена и дети, у кого родные и приятели. Поговорить было о чем и о ком пожалеть.

Капитан то и дело выходил наверх и поднимался на мостик и вместе с старшим штурманом зорко посматривал в бинокль на рассеянные по пути знаки разных отмелей и банок, которыми так богат Финский залив. И он и старший штурман почти всю ночь простояли наверху и только на рассвете легли спать.

Наконец, во втором часу прошли высокий мрачный остров Гогланд и миновали маленький предательский во время туманов Родшер. Там уж прямая, открытая дорога серединой залива в Балтийское море.

За Гогландом горизонт начинал прочищаться. Ветер свежел и стал заходить.

- Кажется, норд-вест думает установиться. Как вы полагаете, Степан Ильич?

Сухощавый, небольшого роста пожилой человек в стареньком теплом пальто и старой походной фуражке, проведший большую часть своей полувековой труженической жизни в плаваниях, всегда ревнивый и добросовестный в исполнении своего долга и аккуратный педант, какими обыкновенно бывали прежние штурмана, внимательно посмотрел на горизонт, взглянул на бежавшие по небу кучевые темные облака, потянул как будто воздух своим длинноватым красным носом с желтым пятном, напоминавшим о том, как Степан Ильич отморозил себе лицо в снежный шторм у берегов Камчатки еще в то время, когда красота носа могла иметь для него значение, и проговорил:

- Надо быть, что так-с. И самое время для норд-веста, Василий Федорыч. Ишь, подыгрывает.

Прошло еще с полчаса. Ветер дул из норд-вестовой четверти и был попутным для корвета.

Тогда капитан обратился к вахтенному лейтенанту и приказал ставить паруса.

- Свистать всех наверх паруса ставить! - скомандовал офицер звучным веселым тенорком.

Вахтенный боцман Федотов подбежал к люку жилой палубы, мастерски засвистал в дудку и рявкнул во всю силу своих могучих легких голосом, который разнесся по всей жилой палубе:

- Пошел все наверх паруса ставить. Живо, ребята... Бегом!..

И, разумеется, окончил свою команду словами, ничего не имевшими общего с вызовом наверх.

Тем временем сигнальщик, как полоумный, вбежал в кают-компанию и затем в гардемаринскую каюту с извещением о вызове всех наверх, и все стремительно полетели на палубу.

Старший офицер, как распорядитель аврала, поднялся на мостик, сменив вахтенного начальника, который, по расписанию, должен был находиться у своей мачты.

Словно бешеные, бросились со всех ног матросы, бывшие внизу, лишь только раздался голос боцмана. Он только напрасно их поощрял (и более по привычке, чем по необходимости) разными энергичными словечками своей неистощимой по части ругательств фантазии.

Не прошло и минуты, как весь экипаж корвета, исключая вахтенных машинистов и кочегаров да коков (поваров), был наверху на своих местах.