Свадьба - Сергей Бабаян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Антиллигенция. Требуют…
– Дав-вай наливай – трезвею!…
– Где еще водка?
– Гри-ня!
– Лизавета Петровна, вам налить?
– Смотри, без козырьков пошла…
– Хватит, хватит…
– Колбасу-то смели!
– В большой семье клювом не щелкают…
– Анатолий, все!
– Ой, что-то горчит…
– Ой, горько!…
– Хорь-ка!
– Р-р-родителям горько!!!
Хотя выпито уже было много, мне стало не по себе. Мать и отец Тузова, кажется, впервые за этот вечер утратили власть над собой: отец резко нахмурил брови, у матери в глазах промелькнуло что-то затравленное… Мать невесты усмехнулась.
– Э-эх!…
Визгнули ножки стула. Мать невесты вскочила – и, вздернув на ноги мужа, как будто покрыла его остролицую голову копной своих спутанных черных волос… Краснолицые заревели.
– Р-раз! Два! Три! Четыре!…
– А жениховы! жениховы родители!…
– И кто дольше!
Мать Тузова медленно встала. Отец тоже поднялся – и, заметно покраснев, осторожно поцеловал ее в щеку.
– Х-халтура!…
– Не пойдеть!
Мать невесты не отрывалась от мужа. В глаза мне вдруг бросилась его растопыренная пятерня, легшая на спину жены, – неожиданно огромная, вздувшаяся кривыми лиловыми жилами, с короткими тупыми ногтями и расплывшейся, выписанной неустойчивым ученическим почерком татуировкой: Вася 1936…
– …Восемь! Девять! Десять!…
Мать невесты оторвалась, победительно тряхнув головой, – и рывком оглянулась косящими глазами на стол… Глаза ее мужа влажно блестели.
– Молодцы!
– Старый конь борозды не испортит!
– Здесь-то не так конь, как кобыла…
– Был конь, да изъездился…
– Я хочу… Я хочу!…
– Наливай – Толян хочет сказать!
Поднимался Анатолий – с выражением радостного упрямства на уже плохо послушном, разнощеком лице. Жена его – скрестив руки, склонив набок голову и далеко откинувшись на низкую спинку стула, – казалось, с холодным презрением за ним наблюдала.
– Дор-рогие молодожены!… Вот смотрю я на вас и думаю: неужто и я пятнадцать лет назад был таким… – Анатолий погрустнел и совсем обмяк. – Лучше нету того цвету… – Жена его скривила губы и шумно вздохнула. – Будьте счастливы! Живите, как говорится, рука в руку, душа в душу…
– …люби жену как душу, лупи ее как грушу, – шепотом вставил кто-то из краснолицых и всхрюкнул.
– …но, Алексей!… – Анатолий выпрямился и, переложив стакан из правой в левую руку, высоко поднял указательный палец и внушительно им потряс. – Помни: муж – всему голова! Му-уж – основа! – Это «му-уж» он промычал уже совершенно по-бычьи – низко, протяжно, наклонивши голову и навылез выкативши исподлобья глаза. – Что без мужа жена? – сотрясение воздуха!…
За столом засмеялись.
– Волос длинен, ум короток! – разошелся Анатолий.
– Ты мели, да много не ври, – резанула жена. Анатолий сморгнул.
– Не… не обижайтесь, женщины мои дорогие!… Я ведь это… любя! Что мы, мужики, без вас? В общем, я… поздравляю!!
Анатолий выпил, осторожно присел – и медленно, как сиропная капля, стал наползать на стул.
– Ну что, выставил себя дураком? – громко и зло спросила жена.
Анатолий, забивший в рот огурец, полез обниматься:
– Н-ну… м-мы-ы…
– Тьфу!
– Строга, – уважительно сказала маленькая, с красными яблочками-щеками старушка.
– С ими иначе нельзя.
– Молодец девка…
– Маня! Ты чо, водку на полыни настаивала?
– Верна!
– Ох, горька!
– Горько!…
Жених и невеста встали.
– Годи!
Напротив меня над столом воздвиглась женщина внешности замечательной… Росту в ней было под метр восемьдесят; ее грудь и живот – без малейшего признака талии – могли принадлежать по объему белой медведице; руки ее поражали своей толщиной: в запястьях они были с бутылку из-под вина, в плечах – с трехлитровую банку; при всем этом она не была толста – у нее было тугое, плотное, богатое жизненной силой тело; наконец, у нее было огромное, длинное – воистину лошадиное – кирпично-красного цвета лицо: с маленькими глазками, низким лбом (расстояние от гладковолосого темени до линии глаз было раза в два меньше высоты головы – как у маршала Тимошенки), с толстыми коричневыми губами, – лицо энергическое, решительное, одновременно и добродушное, и хитроватое… Одета она была в прямое, как туристский спальный мешок, спектрально многоцветное платье – но настолько приглушенных, блеклых тонов, что издалека оно показалось бы серым. Лет ей было под пятьдесят…
– Годи!…
– Сейчас Капитолина Сергеевна даст, – прошептала Пышка соседке. – Тетя Капа капитан…
– Вы тут, я смотрю, ни целоваться, ни кричать не умеете.
Тембр тети Капиного голоса не обманывал естественных ожиданий: это был звучный бас… Наступила заинтересованная, предвкушающая и вместе несколько даже напряженная тишина. Я так и вовсе почувствовал себя неуютно: Капитолина Сергеевна возвышалась прямо передо мной… А вдруг эта слоноподобная женщина выберет для каких-то своих неведомых целей меня?…
Тетя Капа подняла небольшой – стапятидесятиграммовый – граненый стакан (движение руки ее казалось неодолимым, как поворот стрелы подъемного крана) и неспешно повернулась всем туловищем в краснолицую сторону.
– Ну-ка, Анатолий, налей.
Анатолий суетливо (хотя и несколько неуклюже: видимо, сознание его потихоньку начинало отстраняться от тела) вскочил – и, даже на взглянув на свою грозную, закаменевшую губами супругу, поднял бутылку…
Набулькав половину стакана, он истончил до диаметра спички струю и неуверенно посмотрел на Капитолину Сергеевну.
– Лей, лей, – добродушным басом сказала та. – Боишься, что тебе не останется?
Краснолицые одобрительно загудели. Непьющая Лика смотрела на стакан тети Капы со страхом.
– И м-мы… нальем, – возродился носатый. Анатолий поднялся до ободка.
– С верхом лей, с верхом!
Уровень водки в стакане выгнулся ртутно поблескивающим мениском.
– Молодец! Спасибо.
Анатолий, не ставя бутылку и отгородившись спиной от жены, плеснул четвертушку себе.
– А теперь слушайте все сюда, – пророкотала Капитолина Сергеевна. – Марина и, значит, Алеша! Перво-наперво – проздравляю! (В моей памяти неожиданно всплыло: шапки долой, коли я говорю…) Живите дружно, работайте честно, воли лишней друг другу не давайте: не к добру это. Марина – помни: у плохой бабы муж на печи лежит, а хорошая сгонит. Леша, смотри: на чужих жен не заглядывайся, а уж за своей пригляди…
– Ха-ха-ха!… Эт верно!
– Муж в дверь, а жена в Тверь!
– Ох-хо-хо…
– Ти-ха! Ну, а теперича так… Сейчас кликну – горько. И вот сколько я буду этот стакан водки пить, столько вы будете целоваться. Ясно? – Капитолина Сергеевна расправила плечи, до краев заполняя воздухом двухведерную грудь, – и заревела, наливаясь кровью, на выдохе:
– Го-о-орь-ка-а-а!!!
– …о-о-о-о!… – подревел стол. Невеста и Тузов припали друг к другу.
– Раз! Два! Три! Четыре! Пять!…
Капитолина Сергеевна пила. Стакан опорожнялся со скоростью капельницы – страшно было смотреть…
– Гриня! Гриня!…
– Бу-у… бу!…
– Хрену, хрену ему!
– Гриня, не смотри!!
– …Одиннадцать! Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать!…
– Ну, молодец баба!
– Я помню, как-то Ленька Быков на спор…
– …муж-то у нее есть?
– Да ты чо, какой мужик ее выдержит.
– Разве что Алексеев…
– …Двадцать! Двадцать один! Двадцать два!…
– Не отрываться, не отрываться!
– Задохнутся, однако…
– Ничо, в носу дырки есть.
– Дусь, а Дусь! Капка-то – а?
– Ох, бойка… Вся в деда свово, Парфена. Тот и помер-то у Лукерьиной внучки на свадьбе.
– …Тридцать восемь! Тридцать девять! Сорок! Сорок один!…
Водки у тети Капы осталось на палец… Вдруг я увидел мать Тузова: наклонив голову, она со страданием смотрела на молодых. Отец сидел неподвижный, бледный – как мраморный истукан. Мать невесты громко считала; ее муж, видимо опьяневший, взмахивал в такт хоровому слогу огромным жилистым кулаком…
– Она ить и ведро выпить может.
– Ведро не ведро, а…
– Зверь баба!
– …Шестьдесят!!!
Тетя Капа броском оторвала стакан от уложенных мясистым сердечищем губ – и перевернула его вверх дном: сорвалась одинокая капля…
– Ур-р-ра-а!…
Гости, повскакав, бешено закричали и забили в ладоши. Невеста мужицким жестом вытерла губы – помады на них не осталось – и схватила бокал. Тузов – растрепанный, возбужденный, как-то нервически радостный – налил водки ей и себе. Невеста вскочила чертом…
– Еще раз за гостей! З-за вас, дорогие гости!!
Краснолицые, сшибая стаканы, рванулись к бутылкам… Славик тоже разлил; он был уже несколько навеселе – как впрочем и я, – и вообще ему было весело: я знал, что Славик, по своей непосредственной и несамолюбивой природе, любит просто смотреть на жизнь – даже если и не может принять в ней деятельного участия. Лика – помоему, единственно трезвая среди четырех десятков гостей (не считая, конечно, родителей Тузова; а так даже старухи, хотя и воробьиными порциями, но с видимым удовольствием пили) – ничуть не скучала: во-первых, на мой взгляд, было вовсе не скучно, а во-вторых – и это было, конечно, главное, – рядом с нею был Славик… Мы с Зоей сидели, тесно касаясь друг друга бедрами; холод непонятного отчуждения, казалось, прошел; я часто взглядывал на нее – и тогда ее большеглазое, обжигающее памятью поцелуев изумительное лицо освещалось чудной улыбкой; весь мир вокруг меня умирал, потому что был лишним: кроме Зои, мне ничего не было нужно из целого мира… Холод прошел – и все равно, когда я случайно наталкивался взглядом на Лику и Славика, мне становилось больно: это была не зависть, потому что я искренне любил и Лику, и Славика, – а именно никого не отчуждающая, замкнувшаяся в сердце печальная боль: так страдает увечный, когда вид здорового близкого ему человека напоминает ему о его увечье…
