Лучше быть тварью, чем рабом - Вячеслав Прах

– Это не тот ответ, который я хотела бы услышать.

– Попробуй задать другой вопрос.

– Бывает, что скучаешь по мне? – произнесла она скороговоркой.

Доре было стыдно спрашивать такое, так что она набралась смелости и решилась, но сказала все максимально быстро, чтобы как можно меньше слышать эти слова из собственных уст.

– Бывает.

– Я видела мужчин вдвое больше тебя. Физически крепче. Увереннее, чем ты.

– И что?

– Ничего, просто так.

– Мне нормально быть тем, кто я есть.

– Когда у тебя появилась эта сексуальная болезнь?

– Предполагаю, что тогда, когда твоя тупость, стремление клеймить все, что тебе чуждо, чего ты не принимаешь в других и называешь болезнью, начали прогрессировать.

– Пошел вон. – Дора начала злиться. – Встал, собрался и пошел вон.

– Пошла вон сама.

– Слушай, мразь, поднялся с моей кровати и…

Вакула схватил Дору за шею и начал душить. Девушка принялась бить кулаками по лицу, шее своего мучителя. Из носа Вакулы брызнула кровь. Он убрал руку от ее горла и навалился сверху, прижимая ее руки к кровати. Кровь начала капать на лицо девушки.

– Послушай меня. Я тебя ненавижу. И я бы с радостью выбросил тебя в окно или забил до смерти, если бы мне это сошло с рук. Ведь я бы в тот момент кайфанул, потому что уверен, что ты это заслужила. Я здесь потому, что ты попросила приехать, потому, что это долбаное чувство вины, преследующее меня, не дает мне пойти своей дорогой дальше, когда слышу твой крик о помощи.

– Я тебя презираю, ты не мужчина. Ты слабак, ты тряпка, ты ничтожество. Ты червь, ты трусливое говно, поднимающее руку на женщину. У тебя нет ни характера, ни силы, ничего – ты не мужчина. Ты баба, нет, хуже, ты…

Он обеими руками схватил горло Доры и сжал изо всей силы. Она била кулаками по его лицу. Это его не останавливало. Вакула продолжал ее душить, несмотря на многочисленные удары. Казалось, вся постель уже была красная и мокрая от его крови. Он резко отпустил ее горло. Поднялся с кровати и начал одеваться.

Дора закашлялась, затем перевернулась на бок и свалилась на пол, продолжая кашлять. Вакула оделся. Он не чувствовал, как кровь хлестала из носа на футболку, на рубашку. Ему не было больно – лишь в ушах гудело, лицо горело, будто его приблизили к раскаленным углям, руки дрожали, голос дрожал. Он попытался спросить что-то и понял, что голос плохо повинуется ему. Слова не выговариваются полностью, звуки проваливаются в никуда. Фраза: «Я тебя не убил?» – была выговорена как: «Яте уби…» и глубокий вдох, после которого все буквы и мысли растерялись. Какой абсурдный вопрос.

Вакула подошел к ней, лежавшей на полу, рыдавшей тихо, и лег рядом, обняв ее голое тело. Она ревела. Он ревел рядом с ней, осознавая, что не хотел причинять ей боль, что просто хотел жить спокойной жизнью и работать. У него из носа хлестала жидкость, и в темноте непонятно было, сопли это или кровь, да и в тот момент ему было без разницы. Он испытывал огромное чувство вины за то, что сделал.

Спустя несколько часов

Они сидели на кухне и пили чай. Он – черный чай с бергамотом с долькой лимона и двумя ложками сахара, она – такой же, но с одной ложкой сахара.

– Твое лицо опухло, будто в месилово настоящее попал. У тебя будут синяки под глазами. Страшный ты сейчас. Скажешь, что хотели ограбить.

Вакула ничего не ответил, лишь смотрел перед собой в стенку и громко хлебал чай из чашки.

– Я был маленьким. Не помню, ходил ли еще в сад, кажется, пошел уже в школу. Мы встречались с соседскими парнями у заброшенного трехэтажного здания, некогда бывшего гостиницей. Кажется, пожар случился, не помню, почему оно стало заброшенным. Мы бегали по этому зданию, прятались друг от друга, а потом искали. Однажды к нашей компании присоединился парень старше нас на несколько лет, тоже наш сосед, его семья купила дом на нашей улице. И то ли он меня невзлюбил, то ли так совпало, что все соседские парни настроились против меня в одночасье и начали неожиданно швырять в меня кирпичи с третьего этажа, пока я был на втором. Один кирпич попал в меня. Кажется, задел плечо. Я взорвался в этот момент, лицо налилось кровью, руки-ноги дрожали от злости и несправедливости: почему? за что? Я бросился наверх и набросился на одного из мальчишек, начал его лупить. Их было больше – они крыли меня матерными словами и били кулаками, ногами, в итоге я кинулся домой. Прибежал, рыдая, к отцу, весь в крови, слюнях, соплях, грязи – и кричу, что меня побили, их было много, мне больно. Он ударил меня и сказал, чтобы я никому не говорил, что меня побили, – сам, значит, заслужил.

Наверное, именно в ту минуту отец для меня отправился в дальнее плавание, и здесь осталось лишь его тело, на которое я смотрел изо дня в день и видел перед собой тот момент и некоторые другие. Видишь ли, многое стирается, искажается – проходит время, ты помнишь, что болит, ты помнишь, что было, а подробностей уже не помнишь. Такое ощущение, что я насильно заставлял себя не смотреть туда, не возвращаться в это проклятое место, хотя ношу в себе его каждый день. Ношу, потому что оно сделало меня таким, какой я есть. Я презираю любую несправедливость, и если сам поступаю несправедливо, подло, то рано или поздно начинаю презирать себя… Все последующие два десятка лет я не уважал отца, не прислушивался к его словам. Возможно даже, хотя это не точно, я не признавал его своим отцом – родственника, который живет со мной под одной крышей. Ни любви, ни уважения, ничего, кроме страха, иногда – услужливости, неприятия, вранья по отношению к нему. Он заслужил мое вранье тем, что не принимал меня таким, какой я есть. Я врал ему постоянно, потому что не считал, что он может увидеть, понять меня настоящего, а не такого, каким я, по его мнению, должен быть. Так или иначе, мы порой даже смеялись, сидя за одним столом. Представляешь, я забывал, почему у меня такое отвратительное ощущение внутри, иногда я даже подходил к нему за советом, который мне не был нужен и к которому я не прислушивался. Где-то я увидел, услышал, что это правильно. Так бывает, поверь на слово.

Вернусь снова