Москва в огне. Повесть о былом - Павел Бляхин

Но, к сожалению, человек еще должен где-то жить, чем-то питаться, как-то одеваться — словом, непроизводительно тратить драгоценное время. Все это страшно досадно и канительно. Меня бы вполне устроила «спальня» под прилавком книжного магазина, но это же явка, а не проходной двор, провалить можно… Потом надо было немножко утеплиться, дьявольски холодная зима здесь!

Правда, сапоги на мне большущие, и если натыкать туда побольше портянок да завернуть ноги в бумагу, тогда можно обойтись и без валенок. Так я и сделал. А вот пальтишко действительно «дрянненькое», так назвала его вчера горничная Маруся, и притом без мехового воротника, того и гляди, отморозишь уши. Пришлось сбегать к Сухаревой башне на барахолку и купить рыжий башлык, которым прекрасно можно укрыть от мороза и лицо и уши. Я решил, что для зимовки этого вполне достаточно, и не стал тратить деньги на покупку теплого пальто или шубейки — нельзя же попусту сорить партийными средствами.

Закупив необходимое обмундирование, я отправился в Оружейный переулок, по адресу, указанному моим новым приятелем — Петрухой. Дом и его квартиру я нашел без особого труда. Это было трехэтажное здание, цокольный этаж которого уходил в землю метра на два. По скользким каменным ступенькам я спустился вниз и постучал в дверь, обитую разным тряпьем.

Дверь тотчас открылась, и вышел сам Петр, — он, видимо, поджидал меня.

— А-а-а, здравствуй, дружище! Ты пришел как раз вовремя, я только что говорил с хозяйкой. Комната сдается. Пойдем посмотрим, а потом к нам чай пить. Сегодня воскресенье, и все дома.

Комнатушка на втором этаже оказалась в самом деле свободной. Хозяйка охотно согласилась сдать ее за восемь рублей в месяц. Ужасно дорого! Для верности она взяла с меня задаток за полмесяца вперед. А я вовсе не был уверен, что проживу так долго на одном месте.

Комната мне понравилась. Три шага вдоль и два с половиной поперек; одно окно выходило в переулок, другое — во двор. Это меня тоже устраивало: в случае надобности можно выпрыгнуть в любое из них, благо этажи низкие. В переднем углу столик, у стены кушетка, два венских стула и вешалка у двери. Больше мне ничего не нужно. Есть даже лишние вещи — портрет царя с царицей, засиженный мухами, да у потолка законченная иконка. Получив от меня четыре рубля наличными, юркая, кругленькая, беленькая хозяйка, кажется немка, расплылась в приятной улыбке.

— Приезжайте в любое время. Пожалуйста! Хоть ночью, хоть днем. Буду рада. У меня же и столоваться можете, и, право, недорого. Пожалуйста, пожалуйста!

Мы тотчас распрощались с хозяйкой.

— Я перееду сегодня же, схожу только за вещами.

— Пожалуйста, пожалуйста! Не забудьте паспорт, пожалуйста…

И мы спустились вниз, к Петрухе.

Когда он открыл передо мною дверь, я не сразу разглядел комнату — в ней было сумрачно, в углах темно. Окно выходило на улицу, выступая над тротуаром линии на одну треть. Справа от двери, за ситцевой занавеской, стояла широкая деревянная кровать, накрытая одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. На кровати две горки подушек. За занавеской смутно виднелась тень женщины. Вдоль степы слева прилепились две жиденькие кушетки. Прямо под окном стоял расписной сундук, обитый тонкой жестью, рядом — громоздкий комод с многочисленными фотографиями домочадцев, а над ними на стене висел портрет Маркса. Посредине комнаты стоял длинный, голый, но выскобленный добела стол, две узенькие скамейки и табуретка у печки слева. В явном противоречии с Марксом, в углу, у самого потолка, висела маленькая иконка с темным ликом Христа. Перед ней чуть теплилась красная стеклянная лампадка. Значит, в семье есть верующие.

Навстречу нам бросился светловолосый юноша лет восемнадцати с такой радостной улыбкой и такими сияющими глазами, будто он увидел самых лучших друзей.

— О-о-о, наш брат наборщик! Давай лапу! Мне Петруха говорил о тебе, товарищ оратор. Ты безработный? Не горюй, брат, после революции мы моментально в сытинской типографии устроимся. Самая большая типография в России! Не веришь? Ей-ей!

— Да что ты на него набросился, Сережка? Дай осмотреться, — одернул юношу Петр. — Познакомься, Павло, с нашим батькой, его вся улица дядей Максимом кличет.

С сундука степенно поднялся приземистый старик, с темным, словно дубленым лицом и умными голубыми глазами. Из копны белокурых с проседью волос и небольшой двухвостой бороды лицо выступало как из рамы. В длинной посконной рубахе, подпоясанной веревочкой, в черных валенках с обрезанными голенищами, он походил скорее на крестьянина, чем на рабочего.

Дядя Максим улыбнулся и протянул мне руку.

— Добрый день, сынок! Дружок моего Петрухи? Ну, садись, гостем будешь. — И он так давнул мне руку, что я невольно поморщился: вот силища!

Я сел на уголок скамейки, против старика. Сережка тотчас устроился рядом.

— Хорошо бы, папаша, самоварчик поставить, — сказал Петруха.

— А как же, — охотно отозвался отец, — без чаю и язык не вертится и дело не спорится. Аринушка, — позвал он в сторону занавески, — заправь-ка нам самоварчик. Гость пришел, калякать будем.

Занавеска отдернулась, и оттуда вышла высокая благообразная женщина с вязаньем в руках. Окинув меня приветливым взглядом карих глаз, она низко, по-русски, поклонилась.

— Здравствуй, сынок! Вы тут побалакайте, а я сей минутой вернусь.

Арина Власовна вышла.

Сережка снова повернулся ко мне:

— Стрелять умеешь, оратор? Плохо? Не беда. Пойдем в лес, я тебя живо выучу. Стреляю, как Следопыт, могу нулю в пулю всадить, право слово. Не веришь?

— Знаем мы, какие ты пули отливаешь! — засмеялся Петр. — Помолчи немножко, дай и другим слово молвить, сорока-белобока!

— Молчу, молчу! — Сережка зажал рот ладонью, смеясь одними глазами.

Я с удовольствием смотрел на этого веселого, жизнерадостного юношу. Он ничуть не походил на безработного да еще голодающего. Молодое, свежее лицо с вздернутым носом и румянцем во всю щеку свидетельствовало о здоровье и радости жизни.

— Так, та-а-ак, — заговорил старик, критически обозревая мою фигуру. — Стало быть, и ты оратель? Вот чудо! Малый усов не отрастил, а уж народ учит, на митингах балакает. Врет, поди, Петруха?

Я не сразу нашелся, как ответить на такую неожиданную критику. Старик лукаво улыбнулся, показав здоровые, крепкие зубы.

— И народ слухает тебя, сынок?

Петр поспешил мне на выручку:

— Еще как слушают, папаша! Я сам слушал, когда он на митинге домашней прислуги выступал.

— С прислуги чего взять? Бабы, — спокойно отпарировал отец. — А у бабы, говорят, волос длинен, да ум короток.

Желая как-нибудь выпутаться из неловкого положения, я ополчился против старинной пословицы и привел в пример Елену Егоровну:

— Кухарка, а держит себя с большим достоинством и рассуждает умнее других мужчин.

Старик пожал плечами:

— Оно конечно, бывают и бабы с толком. Моя Арина Власовна тоже не даст себе на мозоль наступить. Всяко бывает.

Я понял, что моя «агитация» за равноправие женщин повисла в воздухе.

— А насчет возраста, папаша, — опять вмешался Петр, — ты это зря. Дело ведь не в годах, а в голове, в науке, в знаниях.

— Так, та-а-ак, — согласился старик, поглаживая бороду. — Ноне и яйца курицу учат и теленок волка дерет. Ученье — оно конечно, того, дело большое. Ученье, говорят, свет, а неученье — тьма. Ученый человек и богу лучше молится, святое писание знает, а мы что, тяп-ляп — и клетка.

Петр поморщился, Сережка смешливо фыркнул.

В этой семье религия, по-видимому, была яблоком раздора. Как бы желая оправдать отца, Петр живо повернулся ко мне:

— Ты, друг, не думай, что мой батька святоша какой-нибудь. Бога-то он почитает, а для царя ружьишко готовит, по митингам ходит, собирается у помещиков землю оттяпать, против социализма тоже не возражает.

— Моя вера социализму не помеха! — резко оборвал сына старик. — Христос сам первым социалистом был, всеобщую любовь и братство проповедовал.

Петр сразу загорелся и пошел в наступление:

— Какое братство, батя? Какую всеобщую любовь? Христос учил любить врагов своих, учил терпеть и покоряться всякому начальству. А кто наши враги? Кто начальство наше? Буржуи, помещики, цари да министры и прочая сволочь. Значит, ты обязан любить их? Лизать им пятки? Гнуть шею? А они с тебя будут шкуру драть…

Старик нахмурился и сердито погрозил сыну пальцем:

— Но-но, ты не очень завирайся! Как может Христос против народа идти? Где оно, это самое, указано?

— В священном писании, батя, в евангелии, — продолжал напирать Петр. — Мы призываем к восстанию, к революции, а Христос — к терпению и покорности. Откуда ты взял, что он первый социалист?

— На митинге эсеры говорили, — покосившись на икону, ответил старик.